Мюрцштегская программа носила довольно абстрактный и декларативный характер. Ее конкретное содержание, интенсивность и пространственный охват зависели, с одной стороны, от степени согласованности действий Вены и Петербурга, с другой – от восприятия этой схемы другими великими державами. Для того чтобы понять логику поведения держав в македонском вопросе, необходимо выяснить, чем мотивировалось их внимание к данной проблеме и какие интересы они преследовали в Балканском регионе в принципе.
Илинденско-Преображенское восстание 1903 г. в первую очередь явилось тестом на прочность для австро-русской Антанты 1897 г. Соответственно, развитие отношений в диаде Россия-Австро-Венгрия проецировалось на урегулирование македонского вопроса. Во многом показательной можно считать позицию В.Н. Ламздорфа, который считал, что существование австро-русского «согласия» обусловливалось чисто тактическими соображениями. Так, он доказывал русскому послу в Вене П.А. Капнисту, убежденному стороннику австро-русского сближения, что функция соглашения 1897 г. ограничивалась «умиротворением славянских народов», в остальном же «дальнейшие отношения России и славянских государств, как и сами ее задачи на Балканском полуострове не имеют ничего общего с целями, которые преследует Австро-Венгрия». Россия, православная славянская держава, не собиралась, по словам Ламздорфа, «в угоду Австро-Венгрии порывать многовековые узы», которые ее связывали с балканскими народами[325]. Такая установка предполагала дальнейшие дискуссии в рамках МИДа о целях и задачах политики России на Балканах[326].
Однако, несмотря на широкий диапазон мнений по поводу политического устройства европейских провинций Турции и участия в этом процессе Петербурга, русские дипломаты сходились в том, что Россия, ввиду напряженной обстановки на Дальнем Востоке, была вынуждена на время отказаться от активного внешнеполитического курса на Балканах.
В Великобритании понимали, что это была лишь временная мера. Ведь Балканы, по меткому выражению бывшего министра иностранных дел России А.Б. Лобанова-Ростовского, поставленные «под стеклянный колпак», позволяли Петербургу сосредоточиться на дальневосточном направлении, чтобы вновь, спустя время, вернуться на Ближний Восток с целью дальнейшего укрепления своего влияния в этом регионе, а значит, наращивания своей мощи на международной арене в целом.
Австро-Венгрия, вторая «заинтересованная держава», как показали события, рассчитывала воспользоваться представившимися ей преимуществами (дальневосточными затруднениями России и волнениями в Османской империи). Австрийские консулы в балканских вилайетах писали о вмешательстве великих держав в македонский кризис как о способе предотвратить гуманитарную катастрофу[327]. Через все сообщения австрийских дипломатов красной нитью проходила мысль о том, что местное болгаро-македонское население с одобрением взирало на австро-венгерскую интервенцию[328].
Российские дипломаты фиксировали склонность правящих кругов Двуединой монархии к дестабилизации ситуации на Балканах. По сведениям русского посланника в Белграде Н.В. Чарыкова, агенты Б. Калая, главы австро-венгерской оккупационной администрации в Боснии и Герцеговине, поддерживали тайную связь с Б. Сарафовым и снабжали его деньгами[329]. Часть комитаджей сознательно шла на контакт с австро-венгерскими представителями, аргументируя это тем, что революционеры разочаровались в политике России и Болгарии и связывали свои надежды с Австро-Венгрией[330]. Обозначившаяся тенденция была вполне закономерна, поскольку и Вена, и лидеры комитаджей стремились к нагнетанию напряженности в европейских вилайетах.
Князь Фердинанд объявил македонские революционные комитеты вне закона и приказал арестовать их лидеров. Что касается России, то комитаджи жаловались на недружелюбное отношение к ним русских консулов.
Однако, вставая на рельсы экспансионистской политики в Балканском регионе, Австро-Венгрии приходилось считаться с тремя важными обстоятельствами: существованием австро-русской Антанты, позицией Германии и истинными намерениями македонских революционных комитетов. Для Берлина балканская политика Вены, как отмечает немецкий исследователь Г. Шольген, являлась постоянным источником проблем, поскольку султан с недоверием смотрел на шаги, предпринимаемые Австро-Венгрией в регионе[331].
Что касается тесного взаимодействия с революционными комитетами, то такая линия представлялась дипломатам Двуединой монархии довольно сомнительной. На взгляд советника австро-венгерской миссии в Софии графа И. Форгача, македонские вожди рассматривали вмешательство Вены как средство достижения автономии для трех вилайетов, которые в будущем должны были влиться в состав Болгарии[332]. Такой сценарий развития событий явно не соответствовал планам Австро-Венгрии, которая не собиралась становиться инструментом реализации болгарской национальной программы. В сложившихся условиях Мюрцштегская схема со всей ее неопределенностью и размытостью отвечала австро-венгерским интересам в регионе.
На данном этапе австро-русское сотрудничество по урегулированию македонского вопроса становилось фактором принципиальной важности для ближневосточной политики Германии. Берлин рассматривал восстание в балканских вилайетах с сугубо практических и утилитарных позиций. Внутренние неурядицы в Османской империи способствовали ее дальнейшему ослаблению и ставили под угрозу осуществление масштабных экономических и политических проектов Германии на Ближнем Востоке. Руководствуясь такими мотивами, германская дипломатия стремилась не допустить, с одной стороны, вооруженного конфликта на Балканах с участием Турции, с другой – проведения радикальных реформ, а потому рекомендовала Абдул-Хамиду без промедления подавить восстание в Македонии и Фракии и таким образом укрепить авторитет центральной власти и предотвратить вмешательство держав[333]. В Берлине и Константинополе исходили из того, что если мятежные провинции не усмирить силой и в корне не пресечь революционное брожение, то у европейского общественного мнения сложится впечатление о полной потере Портой контроля над балканскими территориями[334]. На Вильгельмштрессе были убеждены в том, что антитурецкие движения в Македонии и Фракии инспирировались извне, а потому разрешение жизненно важных для Османской империи вопросов должно было оставаться исключительно в ведении султана[335].
Однако руководители германской дипломатии, осознавая всю тяжесть последствий для Порты от затянувшегося македонского кризиса, были склонны санкционировать Мюрцштегскую программу, которая, по их мнению, не наносила удара по статус-кво в регионе. Даже такой яростный противник вмешательства во внутренние дела Турции, как Маршалль, настоятельно советовал султану поддержать проект Вены и Петербурга. Порта, по его уверениям, могла навести порядок в Македонии, только опираясь на Россию и Австро-Венгрию, и единственный способ это сделать – осуществить намеченные реформы[336].
Кроме того, Берлин не преминул воспользоваться трудностями турецкого правительства и еще крепче привязать к себе Османскую империю в военном отношении. В британской прессе фигурировала информация о том, что Порта заключила с фирмой «Крупп» контракт на поставку в Турцию 32 батарей скорострельной полевой артиллерии[337]. По данным французского политического аналитика А. Шерадама, османское правительство закупило 96 пушек у Круппа и 22 000 ружей у Маузера на общую сумму 900 000 турецких лир[338].
Формулируя свою позицию по ситуации в Македонии, Франция, прежде всего, исходила из общей расстановки сил на международной арене, где первостепенную важность для нее представляли два вопроса – союз с Россией и противостояние с Германией. Отношение Парижа к австро-русской Антанте отличалось двойственностью. С одной стороны, на Кэ д’Орсэ опасались возникновения тенденции к восстановлению Союза трех императоров на почве монархической солидарности и родственных уз, связывавших правителей России, Австро-Венгрии и Германии. С другой стороны, французские дипломаты полагали, что австро-русское сближение