составляли изолированной, замкнутой группы, то всегда существовал диалог и обмен идеями между теми, кто проводил внешнеполитический курс, и обществом, в данном случае радикальными кругами. Красноречивым доказательством этого факта может служить политика Солсбери в период Болгарского кризиса 1885–1886 гг., когда фактически им был взят на вооружение тезис радикалов о создании «пояса из христианских государств между Россией и Константинополем»[277]. Во время Ближневосточного кризиса 1895–1897 гг. позиции правительства и радикалов начали заметно сближаться. Так, Солсбери состоял в переписке с М. Макколем, тяготевшим по своим взглядам к радикалам. В своей знаменитой речи в январе 1897 г. перед палатой лордов британский премьер-министр заявил, что во время Крымской войны 1853–1856 гг. Англия «поставила деньги не на ту лошадь», когда отвергла предложение русского императора Николая I о разделе Османской империи на сферы влияния[278]. В свою очередь Макколь активно пропагандировал в прессе мысль о том, что усиление германского влияния на Ближнем Востоке, включая Балканы, представляло опасность для британских интересов в регионе[279].
Однако необходимо отметить еще одну важную деталь, когда речь идет о поиске Лондоном новых подходов к проведению ближневосточной политики. Если в Англии на концептуальном уровне этот процесс проходил относительно безболезненно, то на международной арене и, прежде всего, в самом регионе корректировка британского внешнеполитического курса воспринималась с настороженностью и, по оценкам некоторых английских наблюдателей, имела для их страны скорее негативные последствия. Как отмечал британский историк У. Миллер, Порта считала политику Лондона крайне непоследовательной (содействие грекам в 1820-х гг., поддержка Турции в войнах против России в 1853–1856 гг. и 1877–1878 гг., резкое осуждение османских властей за преследование армян в середине 1890-х гг.). Причем, по словам Миллера, свою позицию в отношении резни армянского населения британское правительство не подкрепляло конкретными действиями, что наталкивало турок на мысль о слабости Англии[280]. Естественно, такая ситуация была на руку Германии, которая заработала себе дополнительные «баллы» за счет британской критики султана. В самой Великобритании далеко не всеми одобрялся новый «поворот» в политике Форин Оффис[281].
Таким образом, к началу XX в. главная стратегическая цель Британии на Ближнем Востоке оставалась прежней (поддержание своего влияния в регионе), но вопрос о внешнеполитическом инструментарии ее реализации был открытым. Дальнейшие шаги Лондона во многом зависели, во-первых, от соотношения сил в Восточном Средиземноморье, во-вторых, от того, какой оборот примут события в Османской империи. Такая позиция вносила элемент импровизации в региональную политику Великобритании.
§ 2. «Локальный и незначительный, македонский вопрос стал главной проблемой европейской дипломатии»[282]: Илинденско-Преображенское восстание 1903 г. как международный кризис
В начале XX в. наблюдался всплеск активности революционных организаций на территории европейской Турции. Дезинтеграционные процессы в Османской империи поставили перед Форин Оффис ряд серьезных вопросов: об официальной реакции на кровавое подавление Портой повстанческого движения и в целом об англо-турецких отношениях, а также о путях взаимодействия Англии с другими великими державами в связи с дестабилизацией обстановки в балканских вилайетах.
Лондон формулировал ответы на эти вопросы в условиях модификации одной из базовых установок британской ближневосточной политики, заключавшейся в противодействии захвату Россией Константинополя. Уже в 90-е гг. XIX в. английское адмиралтейство начало отказываться от жесткого следования этому принципу. Расстановка сил, сложившаяся в Восточном Средиземноморье, оценивалась британскими военными как неблагоприятная: с одной стороны, турки не стремились модернизировать флот и фортификационные сооружения на Босфоре, с другой – прогнозировалось взаимодействие между русской и французской флотилиями в Средиземноморье[283]. Во многом под воздействием последнего обстоятельства в феврале 1903 г. на заседании Комитета имперской обороны было принято решение о нецелесообразности защиты Британией турецкой столицы.
Комитет пришел к заключению, что «поддержание статус-кво в отношении Константинополя не является первостепенным морским или военным интересом этой страны». Признавалось, что оккупация Россией города на Босфоре предоставит ей определенные преимущества и будет сопряжена с некоторыми трудностями для Англии, которые, однако, «не носят судьбоносного характера, как иногда утверждалось»[284]. Комитетом было отвергнуто предложение посла в Турции Н. О’Конора об отправке 5000 солдат с целью оккупации Галлиполи как ответной меры на возможные попытки России захватить Константинополь. Такая позиция КИО была продиктована ограниченностью людских ресурсов британских военно-морских баз в Средиземноморье: гарнизоны Гибралтара, Мальты и Египта не могли выделить запрашиваемое количество военнослужащих, тем более что 5000 человек было недостаточно для подобной операции[285]. Кроме того, указывались проблемы, с которыми столкнулась бы Россия в случае успеха ее замыслов: большие потери флота при захвате Босфора и необходимость превращения Константинополя в военно-морскую базу (если она хотела стать средиземноморской державой)[286].
Британия, как отмечалось на заседании КИО, не собиралась действовать в одностороннем порядке в вопросе защиты Константинополя, поскольку эта проблема, на взгляд английских военных, представляла первостепенный интерес прежде всего для Турции, а затем для Европы[287]. Фактически Лондон слагал с себя свои традиционные обязательства. Проецирование этого решения на ситуацию в Балканском регионе допускало дестабилизацию обстановки на полуострове и отказ от поддержания там статус-кво. В результате в балканской политике Лондона произошло смещение приоритетов с общесистемного уровня до регионального, что обусловило усиление интереса Форин Оффис к внутрибалканским процессам, главным образом к проблеме Македонии.
В начале XX в. македонский вопрос, в основе которого лежал целый набор противоречий как внутреннего, так и внешнего характера, превратился в одну из наиболее острых проблем международных отношений на Балканах. Большинство исследователей связывают его зарождение с пересмотром Сан-Стефанского прелиминарного договора, предусматривавшего вхождение Македонии в состав «большой» Болгарии и последующее возвращение этой провинции под власть султана (статья 23 Берлинского трактата). Сразу отметим, что название «Македония» являлось условным и употреблялось для обозначения территории, разнородной по этническому и религиозному составу проживавшего на ней населения. Македония состояла из трех вилайетов: Косовского, Монастирского и Салоникского. Однако ни для одного из них не было характерно компактное расселение какой-либо одной народности[288]. Такая неопределенность провоцировала столкновения между представителями различных этноконфессиональных групп, чего, собственно, и добивалась Порта, стремясь сохранить за собой эти европейские провинции. Ситуация усугублялась тем, что Македония была «яблоком раздора» для молодых балканских государств, которые претендовали на районы, населенные их собратьями по вере и крови.
Подавляющую массу населения Македонии составляли крестьяне, мыслившие традиционными категориями и замкнутые в собственной общине. Они в первую очередь идентифицировали себя как христиане[289]. В таких условиях самоотождествление жителей трех вилайетов с какой-либо из ветвей Православной церкви (греческой, болгарской, сербской) расценивалось соседними государствами и дипломатическими представителями великих держав как знак их национальной принадлежности[290]. Разгорелась ожесточенная борьба между сторонниками Болгарской церкви и Константинопольской патриархии (позже в это противостояние включились сербы) за привлечение на свою сторону македонских христиан. По наблюдениям современников,