создана система христианского правления, которой европейцы обязаны своим существованием; Константин, основав новую столицу Римской империи на стыке Европы и Азии, провозгласил христианство государственной религией. По словам Бакстона, Константинополь всегда выступал аванпостом христианского мира: почти сразу после возникновения учения Мохаммеда византийцы начали отражать атаки его воинственных приверженцев, а затем спустя столетия пали в бою с турецкими армиями[258]. И вывод, к которому пришел автор книги «Европа и турки», звучит необычно, даже радикально для человека его круга. По признанию Бакстона, представавшие в Турции перед взором путешественника руины служили напоминанием о том, что пережил Восток, спасая Запад. Европейцы забыли о том, что до прихода турок Балканы по уровню развития цивилизации превосходили остальной мир. Им неведомы их одухотворенность, культура и искусство, отдельные образцы которого чудом уцелели в далеких монастырях и не подверглись вандализму захватчиков. Бакстон сместил вопрос о характере развития балканских народов в совершенно иную плоскость: с исторической точки зрения Европа находилась в великом долгу перед восточными христианами, которые так много выстрадали, чтобы отвратить от нее волну разрушений[259].
Журналисты, освещавшие события на Балканах, в своих статьях, книгах, путевых заметках очень добросовестно, используя огромное количество фактического материала, в том числе и визуального, изображали тот разительный контраст, который существовал между получившими независимость балканскими государствами и землями, возвращенными по Берлинскому трактату под власть султана. Например, корреспондент газеты «Дэйли Мэйл» Р. Уайон противопоставлял территории, располагавшиеся по обе стороны болгаро-турецкой границы: для Болгарии, как следует из его очерков, были характерны аккуратные города, возделанные поля, дружелюбное и грамотное население, в турецкой же Македонии царили разруха, хаос, бедность и страх[260].
На страницах многочисленных либеральных изданий болгары, сербы, черногорцы представали уникальными, динамичными и исполненными жизненной силы народами[261]. Европейский, в частности английский, читатель получал представление о своеобразии жизненного уклада балканских крестьян. Так, Сербия, по словам английского писателя Г. Вивиана, воплощала собой образец сельской демократии[262]. В работах британских интеллектуалов особым романтическим флером была овеяна история Черногории: они писали об этой маленькой балканской стране, затерянной в горах, как о некоем заповедном уголке, где народ свято чтил традиции предков[263].
Столь высокий интерес британских общественно-политических кругов к независимым балканским государствам был продиктован не просто жаждой новых познаний, а вполне прагматическими соображениями. Местные государства стали восприниматься как «естественные наследники» Турции в Юго-Восточной Европе. В первую очередь, это относилось к Болгарии, доказавшей свою жизнеспособность в период кризиса 1885–1886 гг. В случае распада Османской империи Болгарскому княжеству, как отмечал британский журналист Э. Дайси, было суждено заполнить образующийся в регионе вакуум силы[264].
Примечательно, что из всех «восточных» народов именно балканские (а также армяне), на взгляд британских радикалов, могли «дотянуться» до европейских стандартов «цивилизованности», а значит, были способны сопротивляться «русификации» или «германизаци-и»[265]. Так, Дж. Брайс, член Либеральной партии и соратник У. Гладстона, призывал Англию всмотреться в «неведомые дали», ибо она только выиграла бы от развития «малых национальностей»[266].
В качестве одной из причин повышенного интереса британской общественности к Восточному вопросу можно назвать живое участие, проявленное к этой проблеме видными деятелями науки и культуры. Так, в период Восточного кризиса 1875–1878 гг. в защиту балканских христиан единым фронтом выступили многие известные историки: Э. Фримэн, У. Леки, Дж. Сили, Т. Карлейль, А. Эванс[267]. В Британии функционировали различные просветительские и благотворительные организации: Ассоциация Восточного вопроса[268] (ее казначеем был поэт и художник У. Моррис), Байроновское общество.
На балканские языки переводились работы британских авторов, посвященные Восточному вопросу. В частности, особую популярность снискал памфлет Гладстона «Болгарские ужасы»[269]. Естественно, все это способствовало росту популярности Англии среди народов региона.
Однако радикалы не ограничивались только просветительской и издательской деятельностью. Они, как уже упоминалось, неоднократно посещали Балканский полуостров, контактировали с местной политической и интеллектуальной элитой. В качестве яркого примера можно привести специального корреспондента «Таймс» в Болгарии Дж. Ваучера. «На Ближнем Востоке Ваучера считали самой авторитетной фигурой: с ним советовались короли и министры, силой своего талантливого пера он мог влиять на европейское общественное мнение и даже контролировать его», – отмечала биограф Ваучера леди Гроган[270].
Кроме того, в пострадавшие балканские провинции направлялись благотворительные миссии, как, например, Фонд помощи беженцам и сиротам из Боснии и Герцеговины, созданный в конце 1875 – начале 1876 г.[271] В последующем такие мероприятия станут одной из отличительных черт деятельности британских радикалов в регионе.
На фоне общего роста интереса английской общественности к Балканам, установившихся связей радикалов с местной элитой, а также их непосредственных контактов с населением наблюдалось падение активности британской дипломатии в самой Турции[272]. Отчасти это свидетельствовало о том, что стрелка на внешнеполитическом компасе Лондона, колеблясь, начинала задавать новое направление.
Чиновников Форин Оффис отличало двойственное отношение к стремлению общественного мнения и неправительственных организаций влиять на внешнюю политику государства. Хотя профессиональные дипломаты, по словам английского историка К. Роббинса, с настороженностью взирали на проекты «так называемых экспертов по различным балканским государствам»[273], Уайтхолл никогда не дистанцировался от неофициальных кругов, используя их позицию для обоснования перед иностранными дипломатами своего собственного курса. В зависимости от обстоятельств Форин Оффис сознательно завышал роль общественного мнения в процессе принятия внешнеполитических решений. Например, лорд Солсбери отказался в 1895 и 1896 гг. гарантировать защиту Константинополя от вторжения России, ссылаясь на то, что английский народ не пойдет воевать в интересах султана, устроившего кровавую резню армян[274]. Британскими дипломатами также не осталась не замеченной такая особенность общественного мнения, как способность внедрять предписания, нормы, представления, по меткому выражению немецкого исследователя Э. Ноэль-Нойман, «не обременяя этой работой правительство»[275].
Таким образом, в британских общественно-политических и дипломатических кругах существовали различные точки зрения на пути и методы проведения ближневосточной политики. На практике внешнеполитический курс Англии в Восточном вопросе осуществлялся лицами, которых объединял так называемый «официальный стиль мышления» («official mind»)[276]. В системе их приоритетов центральное место занимала проблема поддержания Британской империи в Азии и обеспечения безопасности коммуникаций между метрополией и колониями. Именно эти факторы детерминировали их политику в отношении Балкан, которые могли быть использованы враждебной державой как плацдарм для проникновения на Ближний Восток. И если англ о-русское соперничество в регионе предполагало сохранение целостности Османской империи (в устах английских дипломатов интерпретация этого понятия была очень конъюнктурна), то германская угроза, напротив, требовала ревизии этого подхода. Ведь Германия, в отличие от России, поддерживавшей национально-освободительные движения балканских христиан, делала ставку на консолидацию Османской империи, что, разумеется, вызывало благосклонное отношение Порты к Берлину.
Поскольку государственные деятели, выражавшие «официальную точку зрения», не