был такой сумбур, что ей нужно было успокоить его.
Но когда наконец она освободилась после его благоразумных, сдержанных ласк она была окончательно надломлена. Смертельный грех думать об одном и отдаваться другому. Наказанием за этот грех служат жестокие страдания. До сих пор Эвелина этого не знала. В ее жизни еще не было никаких осложнений в переживаниях. Она любила мужа так же, как любила детей, – с одинаковой силой, теплотой и постоянством. Все, что относилось к нему, было ей дорого: его характер, его высокая, тонкая фигура, его выразительное лицо, его голос, всегда чуть-чуть нервный и хрипловатый. А теперь она лежала в объятиях этого человека, который был ей ближе и дороже всего, и ее ощущения были настолько ужасны, что она еле могла удержаться от крика. Ее рот был открыт как в агонии, она чувствовала, что ее собственное лицо, лежащее с открытым ртом в темноте, на подушке, безмолвно призывает на помощь.
– Спокойной ночи, мышка, – донеслось наконец до нее с соседней кровати, и рука погладила ее по волосам.
– Спокойной ночи, – прошептала Эвелина. «Что теперь будет со мной?» – подумала она в отчаянии.
Она не знала, когда она заснула, но проснулась от голоса, спрашивавшего ее:
– А что же с газовым счетом?
Эвелина, только что разговаривавшая в стране снов с какой-то туманной личностью, может быть, с Франком, поторопилась вернуться на Дюссельдорферштрассе и постаралась с честью овладеть положением.
– Ты все еще хрипишь? – спросила она мужа.
– Да, – ровно ответил судья и повторил в третий раз: – А что с газовым счетом?
– Как… разве ты не заплатишь по нему?
Дросте вздохнул.
– Компания была так добра, что позвонила к нам и сообщила, что закроет газ, если по счету не будет уплачено к завтрашнему дню, – укоризненно сказал он. Он говорил монотонно, на одной ноте, чтобы сберечь голос для зала суда.
– Я немедленно заплачу, – виновато ответила Эвелина.
Чтобы доказать свои добрые намерения, она спустила ноги на пол и встала. Пугающий момент прошел.
– Надень по крайней мере туфли, – сказал судья, выходя из комнаты.
Он ежедневно повторял это, и она никогда не слушалась. Она любила ходить босиком, потому что ей запрещали это в детстве. Прежде, чем войти в ванную комнату, она взглянула на часы. Было четверть девятого. Она подошла к двери в коридор и окликнула Веронику:
– Нет для меня писем?
Вопрос был настолько удивителен, что Вероника застыла с щеткой, которой полировала пол, в руке.
– Почта приходит только в девять, – ответила она и, покачав головой, посмотрела вслед хозяйке, вошедшей в ванную.
Эвелина никогда не ожидала писем и очень редко получала их. Но сегодня она ждала письма. Она была уверена в том, что мимоза – только начало. За нею должно было последовать остальное – письма, телеграммы, всякие чудеса, – она сама не знала что. Она могла только ждать. Так и прошел день в ожидании. Ее ожидания были нелепы и основывались лишь на ощущении, что она не хочет больше жить, если эти ожидания не осуществятся. Со времени рождения Берхена она чувствовала себя такой утомленной, такой опустошенной, и все окружающие, казалось только и делали, что ухаживали за нею. По ее мнению умереть было страшно просто. Нужно было только лечь и перестать желать жить, – смерть последует сама собой. Можно было продолжать жить только принуждая себя, напрягая для этого волю и сознание своих обязанностей. Жизнь состояла из стольких утомительных вещей. Платеж по газовому счету. Стычки с фрейлейн, кончавшиеся неизбежным поражением.
Боюсь, что хозяйственных денег не хватит, Курт. Что у нас сегодня на обед, Вероника? Как по-вашему, не нужно выстирать занавески, Вероника? Не забудьте купить фруктов для судьи, фрейлейн. Могу я покормить Берхена, фрейлейн? Маленькие девочки должны быть умницами и ложиться спать. В ванной опять нет горячей воды. Нужно починить пылесос. Неприятности с прачкой с тех пор, как фрау Рупп уволили за кражу, с прачками всегда были неприятности. По-видимому, фрау Рупп была единственной, не прибавлявшей украдкой хлора в воду. Зато теперь она прибавила мышьяк в чей-то суп, и судья должен будет осудить ее за убийство…
В этот день телефон звонил четыре раза. Первый раз это был приятель Вероники. У Вероники был очень томный приятель, который подарил ей ко дню рождения меховой гарнитур из кролика, выглядевшего совсем как котик. Он служил в конторе и звонил Веронике, когда ему было скучнo. Второй раз звонил судья. Был перерыв, полагающийся для завтрака, и он хриплым голосом сказал, что заседание закончится поздно. Третий раз взволнованный женский голос по ошибке попал не в тот номер. Каждый раз Эвелина так волновалась, что у нее на шее бились жилки. Каждый раз она возвращалась к себе на кровать, к книге и работе, стараясь читать или вязать и на деле ничего не делая и только ожидая. Мимоза больше не пахла и выглядела уже засохшей и искусственной. Были уже сумерки, когда в передней снова зазвонил телефон. Вероника грузно затопотала по коридору. Сердце Эвелины опять дико забилось. Она улыбнулась сама себе. С самого начала ее романа с Франком она начала наблюдать себя и посмеиваться над собой. Но какой был от этого толк?
– По телефону говорят сразу трое, я не могу понять ни слова, – раздраженно сказала Вероника у дверей.
Сердце Эвелины замерло и буквально остановилось на месте, а затем резко вздрогнув продолжило биться.
– Иду, – инстинктивно ответила она.
В коридоре она наткнулась на фрейлейн.
– Клерхен выросла из носочков, ей нужно купить новые, – сказала фрейлейн.
Эвелина не ответила и вместо ответа взялась за трубку. Фрейлейн продолжала стоять рядом. В телефоне резкий женский голос говорил по-французски, а немецкий голос сердито спросил:
– Это Олива 03784? Спешный дальний разговор из Парижа. Это фрау Дросте?
– Да, – слабо ответила Эвелина.
Ее колени подкашивались под нею. Она быстро подтянула к себе стойку для зонтиков и уселась на ее край.
– Алло! – окликал мужской голос. Он совсем не был похож на голос Франка.
Эвелина бросила умоляющий взгляд на фрейлейн, стоявшую как вкопанная рядом с нею. По-видимому, фрейлейн вспомнила о том, что получила воспитание, подобающее офицерской дочери. Покинув командные высоты, она неохотно отступила в детскую.
– Франк? – еле дыша спросила Эвелина.
– Эвелина?
– Да, – ответила она по-немецки. Мысленно она всегда разговаривала с ним по-немецки.
– Вы одна? – спросил он.
Он говорил по-французски, и это было так странно, что на минуту она подумала, что это ошибка, какая-нибудь дурацкая путаница. Потом она начала улыбаться, это было ей приятно, она сама говорила по-французски даже немного лучше,