доказана… Только этим и держался… Я уже год в армии… Представь себе, на меня смотрели… как на врага… Я даже не мог поступить в офицерскую школу.
— Теперь сможешь, мальчик, еще генералом станешь, — перебил его Фараго.
— Словом, все это сделал Моравец… Можно ли ему простить? Ведь нельзя же? Верно?..
— Об этом не может быть и речи!.. А где сейчас твоя невеста?
Лицо у Ласло помрачнело.
— Эржи?.. Не знаю! Если бы узнать… Вчера я послал одного парня к ним домой. Мать ее тоже не знает. Сражается где-нибудь на баррикадах… Она правильная девчонка.
— Ты хороший парень, Ласло! Но за этим Доктором понаблюдай! Мне он не нравится. Послушай, а где Моргун? Я не видел его весь вечер.
— У него какие-то дела. Он передал, что придет попозже… — ответил Ласло.
Доктор с тяжелой головой брел по больничному парку. Почувствовав усталость, он присел на мокрую скамью. Поднял воротник своего пальто из искусственной кожи, втянул голову в плечи. Засунув руки в карманы, вытянув длинные ноги, он задумчиво смотрел на свои поношенные ботинки.
Ночь была сырая, холодная. Мелкая изморось проникала сквозь одежду, слипала волосы, пробирала до костей. В свете фонарей не было видно ничего, кроме густого тумана. Над головой завывал ветер. Ветви высоких деревьев, уже оголенные, сплетались и расходились, как руки. Автомат висел у Доктора на плече стволом вниз. Он видел, что так носят его солдаты. При каждом движении ствол ударялся о скамью. Шапка Доктора лежала рядом. «В карман бы положить ее», — подумал он, но лень было сдвинуться с места. Как душно! Казалось, голова сдавлена раскаленным обручем. Мозг беспрестанно сверлила, отдаваясь болью, грубая издевка: «Гей, Ицик, гей, Ицик… Не отправим тебя в Освенцим…» «Это по моему адресу. Так относятся ко мне те, с кем я вместе сражался. Куда я попал? Как мог докатиться до этого? Так вот куда ведет хорошо начатый путь! Дальше некуда!.. «Не отправим в Освенцим…» Нет, теперь мне ясно, куда ушли все мои ученики, вместе с которыми я кричал после речи Герэ: «Мы не фашисты!..» «Гей, Ицик, гей, Ицик… не отправим тебя в Освенцим!..» В голове гудело. Мозг с неуловимой быстротой воспроизводил все пережитое. «Мы не фашисты!..» А кто же мы такие? «Гей, Ицик, гей, Ицик…» За несколько дней мы стали ими». Ему хотелось плакать, кричать что есть мочи: «Я не хотел этого… я… я… я действительно не фашист!» «Но ты же воевал вместе с ними!» — шептал какой-то внутренний голос. «Освенцим! Нет, нужно обдумать все спокойно, иначе можно сойти с ума. Что делать? Сейчас, немедленно надо решать, куда идти дальше. Освенцим! — звенело у него в ушах. — Уехать за границу?» Тень Освенцима неотступно преследовала его. «Что меня удерживает здесь? Отец? Мать? Братья? Не осталось даже их могил. Они там, в Освенциме, их прах развеян по воздуху, земля Освенцима впитала в себя запах сожженных тел родных, а пепел, оставшийся от них, удобрил почву. Один я остался в живых. Зачем только я вернулся? Чтобы страдать? Мое сердце, глупое, непослушное разуму сердце привело меня сюда, чтобы и я стал борцом, чтобы и я боролся за светлый мир, в котором не будут сжигать людей… Я честно боролся, может быть, потому и не женился и во имя этой борьбы взялся за оружие сейчас! Может быть, я совершил ошибку, когда в университете раздавали оружие. Может быть, несчастье началось там?..»
Ему вспомнилась маленькая Шари Каткич. С покрасневшим от гнева лицом она спорила, уговаривала его:
— Али, безумец, опомнись! Не надо организовывать демонстрацию!
— Уйди с моей дороги, Шари! — раздраженно ответил он. — Я должен идти.
— Али, послушай меня! Это опасное дело. Видишь, профессор Борбаш не согласился подписать воззвание.
И тогда он резко схватил девушку за руку и силой усадил ее на стул.
— Послушай меня, Шари. Я буду говорить откровенно. И ты, и Борбаш трусы. Еще вчера ты ныла — помнишь? — что ты оставишь кафедру, так как твоя вера поколебалась. Ты говорила, что больше не можешь, что тебе стыдно смотреть в глаза студентам, так как чувствуешь, что в жизни все происходит совсем иначе, чем ты им рассказываешь. Ты говорила это?
— Да, — ответила девушка, — но я тогда же добавила, что пошатнулась моя вера не в марксизм, а только в наших руководителей.
— Но, Шари, — воскликнул он, — и я тоже иду на демонстрацию не против марксизма, а против руководителей, которые на практике извращают идеи! Имей в виду, что, если и впредь будет так продолжаться, жизнь утратит всякий смысл. Иди, не раздумывай!
— Нет, — упорствовала девушка, — не пойду. Я не могу идти с теми, с кем хочешь идти ты. Я готова вести борьбу на партийном собрании…
— Этот доклад ты прочитаешь мне как-нибудь в другой раз. Сейчас он меня не интересует.
— Али, — сказала девушка очень серьезно, — до сих пор мы были лучшими друзьями. Даже больше, чем друзьями, — братом и сестрой. Я прошу тебя, как сестра: послушайся меня…
— О, ты маленький трусливый крестьянский философ! У тебя душа ушла в пятки. Меня зовет долг.
«И я ушел, даже не попрощавшись. Может быть, не от сердца шли тогда эти громкие слова. Может быть, я хотел разыграть перед ней героя? Для чего это было нужно? Ведь вместе с искренностью в моем поведении было тогда что-то фальшивое. Странно, что тогда я этого не замечал. В университете было тогда такое настроение, как когда-то в кафе Пильвакс…[15] А кто прав сейчас? Шари или я? А может быть, ни она, ни я? Ведь тогда никто из студентов не помышлял о вооруженной борьбе, они твердо решили не допускать в свои ряды провокаторов. Я и сейчас считаю, что мы правильно сделали, организовав демонстрацию. Но в чем же тогда ошибка? Кто может ответить на этот вопрос? Бедная маленькая Шари… Что с ней сейчас? И что будет со мной?» Он понимал, что не может оставаться здесь, среди будущих убийц. «Куда мне идти? К тем, кто по ложным обвинениям посылал на мученическую смерть, бросал в тюрьмы честных членов партии, руководствуясь единственной целью — возвеличить собственную персону, к тем, кто меня самого вынуждал изо дня в день лгать и себе и студентам? Идти и защищать тех, кто в безумном стремлении удержаться у власти расстреливал у здания Радио молодежь, пришедшую туда из чистых побуждений и не имевшую никаких грязных целей?»
Мука исказила его лицо. Пальцы сжались в кулак. Ему хотелось кричать от невыносимой боли. А в голове все