Неужели ты думаешь, что после таких двенадцати лет люди в момент завоевания свободы удержатся от подобного шага?
— Поэтому руководители должны быть на высоте! — ответил Доктор.
— Мы тоже не сторонники личных расправ, но я повторяю: наша задача — выловить всех преступников. С этим-то ты согласен? — спросил Фараго.
— Нет, если вопрос ставится в такой форме. Кто может определить, кто виновен и в чем его вина? Где граница преступления? Если начать аресты сейчас, то определять вину будут те, кто арестовывает. Не кажется ли вам, что это напоминает 1919 год? Так работали палачи из «Британии»[14]. Не забывайте, Венгрия — социалистическая страна, в ней пока еще действуют прежние законы, революция не отменила ни Конституции, ни Государственного собрания…
— Но мы, — перебил Чатаи, — не признаем этого правительства! Бойцы революции должны смотреть вперед!
— Чего вы хотите? — теряя терпение, крикнул Доктор. — Берегитесь! Будьте осторожны! Студенты, рабочие и крестьяне взялись за оружие не для свержения социализма, а только для исправления ошибок. Они будут защищать завоевания социализма… Мы можем все испортить…
— Это верно! — подтвердил Ласло. — Но ни о чем другом здесь никто и не говорит…
— Как не говорит? Уже раздаются возгласы о Трансильвании! — продолжал Доктор.
— А, глупости! Они пьяны! — смущенно засмеялся Фараго. — Знаешь, трансильванцы всегда были немного националистами. Верно ведь, Чатаи?
— Нет ничего удивительного, — ответил Чатаи. — Так, как страдали мы, не страдал никто… Друг мой, — снисходительно сказал он, повернувшись к Доктору, — твой недостаток в том, что ты все слишком идеализируешь. Эта революция подняла вопросы более глубокие, чем представляли себе вы в университете.
— Что? — удивленно протянул Доктор.
— Ты говоришь, что вы взялись за оружие против ошибок прошлого. Но ошибки совершали не отдельные люди, их совершали многие. И сколько ни меняй людей, если новые люди будут действовать так же, как и прежние, ошибки повторятся…
В одном из углов зала уже танцевали. Шум, гам, духота и дым становились невыносимыми. Запах пота, смешанный с запахом палинки и вина, действовал одуряюще. В середине комнаты четверо или пятеро, обнявшись, орали во всю глотку:
— Гей, Ицик, гей, Ицик, не отправим тебя в Освенцим… — Они громко хохотали и начинали сызнова.
У Доктора пропала охота спорить. «Все, они одного поля ягода», — подумал он, пристально разглядывая стоявший перед ним стакан. Очки у него запотели. Он машинально снял их и задумчиво протер.
Тут Ласло встал из-за стола и нетвердыми шагами, пошатываясь, побрел к выходу. Он много выпил, и вино начинало действовать.
Чатаи заинтересовался Доктором. «По-видимому, в дальнейшем на него вряд ли можно будет рассчитывать». Ему хотелось до конца разобраться в этом странном человеке. Руководитель всегда должен точно знать, на кого и в какой степени он может положиться.
Доктор почувствовал, что в споре зашел слишком далеко. Уловив недоверие в загоревшихся глазах Чатаи, он понял, что напрасно разоткровенничался. Чатаи не проймешь. Доктор недоумевал: как он мог надеяться, что у него общие взгляды с этими?.. «Лучше бы вообще не вступать в разговор… Да, но теперь поздно. Только бы вырваться из сети слов, которой окутал меня Чатаи, а дальше я знаю, что делать…» Он задумался, а затем, словно осознав свою ошибку, тихо произнес:
— Может быть, ты прав, — а про себя подумал: «Уходить надо отсюда, и поскорее!» Никогда еще Аладар Кальман не чувствовал себя таким опустошенным, да и вокруг — абсолютная пустота.
Когда Ласло возвратился, Доктора уже не было в комнате. Тот куда-то исчез. Вдрызг пьяные участники пирушки — а таких было большинство — вразнобой горланили песни. Варга заснул, и две санитарки уложили его на носилки. Изо рта у него двумя струйками текла слюна, он что-то непрерывно бормотал. Лицо у него побледнело, на лбу выступил пот, руки бессильно свесились.
Трезвым оставался, пожалуй, один Фараго. Чатаи уже выступал перед второй группой слушателей.
— Куда ушел Доктор? — спросил Ласло.
— Не знаю, наверное, он перепил… — ответил Фараго.
— Странный человек… Боится мести! Конечно, ему-то никто не давал пинка, — с трудом выговаривая слова, сказал Ласло.
— А тебе дали?
— Мне? Еще какого!
— В самом деле?
— Ви… видишь ли, — заплетавшийся язык отказывался служить Ласло, — я сын простого крестьянина, и я не сторонник мести… Так вот, я… тебе говорю… Если бы сейчас… если бы сейчас… он был здесь… Моравец, эта подлюга… Видишь, вот пистолет, — и он вынул пистолет из кармана.
— Вижу, — ответил Фараго, — но ты лучше убери.
— Ладно, уберу, но… я… я этим пистолетом пристрелил бы его… как собаку… Понял?..
— Кто этот Моравец?
— Секретарь парторганизации… в деревне… в Тиссамартоне…
— Он что, обидел тебя?
— Очень! — Ласло выпил еще стакан. Глаза у него покраснели. Видимо, слишком много горечи и обиды воскресила его память, если слезы появились на глазах. — Очень… очень обидел меня… Мой отец — старый коммунист. Батраком был на хуторе Шовари. Мы жили в большой нужде… Летом отец нанимался работать на жатве… вместе с матерью. Я был еще малышом, когда отец организовал забастовку жнецов в имении Баги. Пришли жандармы, избили его, арестовали… В девятьсот сорок пятом он первым создал партийную организацию. Секретарем его выбрали… и председателем комиссии по разделу земли… Его любили у нас… Он хотел, чтобы я стал рабочим. Был у него друг Йожеф Брукнер. Он живет здесь, на улице Йожефа. Тоже старый коммунист… Когда мне исполнилось четырнадцать, меня отдали Брукнерам. Дядя Йожи устроил меня на завод учеником. Потом я стал инструментальщиком. Когда нас освободили, записался в вечерний техникум. Окончил его. На том же заводе стал работать техником… Сделал предложение Эржи, дочери дяди Йожефа… В пятьдесят втором году отца арестовали. Я примчался домой. Там уже новый секретарь парторганизации — Моравец. На отца моего наговорили, будто он связался с кулаками, поддерживал выселяемых, критиковал заготовки и еще невесть что… Я все перепробовал… Никто не помог. Я не мог даже письма отцу передать… Мне сказали: «Моравец убрал его с дороги…» С тех пор я ненавижу Моравца. Он тоже старый коммунист. Вернулся на родину из Франции. А меня и слушать не захотел… Потом меня не приняли в университет… Старика моего освободили в пятьдесят третьем. Поседел он, белым стал как лунь… Из кооператива его исключили. Он вернулся на хутор. Мать моя умерла еще в 1945 году, и он жил на хуторе вместе с тетей Мари, сестрой матери. День ото дня ему становилось хуже… Писал заявление за заявлением… просил восстановить его в партии. Ему даже не отвечали. Я был дома летом… Его нельзя было узнать… Высох весь, жил одной надеждой… надеждой на то, что когда-нибудь невиновность будет