49. ДРУГОЕ ВСТУПЛЕНИЕ
Лазаретных ли знобит,Говорят ли рвы раскопок,Иль планеты из орбитРвутся в стекла телескопов.—
Так зачем смолкает автор,И кончается рассказ,И качнулся плотью правдыОбрастающий каркас?
Вот скрипят узлы колен,Ржавой проволкой скрепленных,Век растет, как из пеленоюИз наивных кинолент.
Век растет гигантом добрым,Погремушку мнет в руке.На простой мотив подобранГул в его ночной реке.
Сухость ранних чертежейИ ярчайший крик рекламы —Это зуд в плечах, ужеНабухающих крылами.
Это, лысый как колено,Снова пущен в оборотДождевой пузырь вселенной,Жадно пьющей кислород.
Это — влажная заряВ перьях яростной сирени.Это — первый день твореньяНа скользоте пузыря.
Это сильный добрый кафрВ гонг ударил где-нибудь…Но поэту от метафорНекогда передохнуть.
Между 1922 и 1924
50–51. ДВЕ ЦЫГАНСКИЕ ПЕСНИ
1. «Золотом шитый подол затрепала…»
Золотом шитый подол затрепала.Слабые руки хватают огонь.Ты ли в стеклянном гробу задремала,Ты ль не слыхала далеких погонь?
Вот погляди! Старый дом твой в метели.Триста прошло удивительных зим.В елочной пыльной златой канителиВ сонных санях по России скользим…
Дико зальется бубенчик на дугах,Где-то мелькнут огоньки деревень.Здравствуй же снова в туманах и вьюгах,С тенью моей обрученная тень!..
2. «Я гибну, а ты мне простерла…»
Я гибну, а ты мне простерлаДва выгнутых лирой крыла,Впиваешься в жадное горло,Дыханьем грудным обняла.
Не надо мне этого часаРазлук, и разъездов, и зорь.Не пой, не прощай, не прощайся, —Того, чем была, не позорь!
Пойду по снегам я навеки,А там дальше смерти пойду,—Забудь обо мне, человеке,Любовнике в прошлом году…
Между 1916 и 1917
52. МОСКВА
Москва — в лазури колокольной,В охотнорядской толкотне,В той прошлогодней, сердобольной,Бульварной, разбитной весне…
Москва — под снеговым покровом,Где в низенькие теремаВсю ночь к боярышням безбровымСтучалась лютая зима…
Где голуби летали низкоИ ворковали у крыльца…А царь с глазами василискаКазнил заморского гонца, —
Меж тем как рында в горностаеРассказывал о злом цареЦерквам и лебединой стае,Плескавшей крылья в серебре…
Москва — где мой ночлег далече,Где уплывает мимо глазОдна-единственная встреча,Которая не удалась…
Между 1916 и 1917
53. ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ ВЕК
Ты подошла с улыбкой старомоднойИ отвернулась, не всмотревшись в нас,И каждый гость, когда ему угодно,Вставал, шутил, стрелялся — в добрый час! —И воскресал в другую дверь — химеройИ неопасной тенью. Вот и ночьОкаменела, превратилась в серыйГранит Невы, но не смогла помочь.Вот съежились, усохли, почернелиРазносчик, баба, немец, гайдуки…Вот на ветру, не запахнув шинели,Прошел костлявый дух моей тоски.
И я проснулся тенью обветшалой,Изображеньем чьих-то давних лет.Но быть собой мне все-таки мешалаЧужая жизнь, которой больше нет.
И нет тебя, проплывшей в легком вальсеИ отпылавшей, молодость губя.И, как ни спорь, ни сетуй, ни печалься,Ни утешайся, — больше нет тебя —Ни в прошлом, ни сегодня, ни в грядущем,Ни в книгах, недочтенных впопыхах…Ты временем, Кощеем завидущим,Похищена. Но ты в моих стихах.
1919?
54. НАДПИСЬ НА КНИГЕ
Тогда загадочный твой образОрнаментами был разубран,Не забран в шоры, не разобранДо прозаических зазубрин.
Теперь не то! Распад грамматикИ вырожденье арифметик.Сны? Я учусь не понимать их.И даже видеть не уметь их.
Мир создан и распланирован.За нами сверстников орава.Жить без легенды и без крова —Наш долг, а может быть, и право!
Так вы, товарищи, не трусьте,Прочтите типографский оттиск:Он был и юностью, и грустью,И самой легкой из гипотез.
1929–1969
55. ТАК, КАК ТОЛЬКО И ВОЗМОЖНО!
Так, как только и возможнаРечь от первого лица, —То есть путано, тревожно,Не с начала, без конца,—
Не затем, чтобы потрафитьУстроителям торжеств,Приукрасить иль исправитьКаждый неуклюжий жест.
Что мне ваши уверенья,Страсть, несущаяся вскачь.Будто пудель на аренеИль какой другой циркач!
Стойте, чудо! Я вам свистну,И тогда, пожалуйста,Плачьте, как вам ненавистноСлушать реплики хлыста!
Укрощенье этой твариЗанимает весь раек.Но раек поймет едва ли,Что сказал я между строк.
Вам шепну я, страсть, что междуСтрок распоряжались вы,Распалив мою надеждуПрыгнуть выше головы.
Как индийские удавы,Горла труб обвили нас.Но стихает туш, когда вы,Легким торсом наклонясь,
Вея древней пантомимой,Усмехнулись мне, дитя,—Вся в поту и в мыле, — мимоЧеловечества летя!
<1933>
56. СТОЙ, ВЫСЛУШАЙ!
Стой, выслушай меня! Я жил в двадцатом векеИ услыхал в себе, в ничтожном человеке,В те годы голода — рев низколобых ордИ страшный ритм машин. И был я этим горд.Я мог бы умереть. Но выслушай, царица, —Я мог совсем не быть, но мог учетвериться!
Вдыхал я Дантов ад и сладкий дым сигар,Едва заметный шплинт вращенья, кочегарУ топки городской, я продал ювелирнымВитринам все глаза, которые любил.Я истребил мечты, что выгибались лирнымЛюбовным голодом, и женщин оскорбил.
И помнится мне цирк, и в музыке и в гике —Взгляд бедной девочки, наездницы-бельгийки,И вихрь трехцветных лент, и бешеный оскалНакрашенного рта… И та же тьма зеркалВитринных выпила мой первый день творенья,А кукла понеслась слепая по арене!
Она еще летит. И музыка с бичомЗа нею гонится. И больше ни о чемНе вспомню я в стихах, беспомощно подробных.Войду я эльфом в сон и Шерлок Холмсом в сыск.Праправнук обезьян и внук себе подобных,Останусь призраком на свой же страх и риск.
Когда же рухнет мир в моих лесах рабочих,Я буду, может быть, счастливее всех прочихИ получу взамен возможность быть везде —В любом мошеннике и на любой звезде,Как белка в колесе замучен и заверчен,—Пунктиром в памяти читателей прочерчен.
1920 (?)
57. ИСТОРИЯ
История гибла и пелаИ шла то вперед, то вразброд.Лохматилась грязная пенаЕе вымиравших пород.
То были цари и циркачки,Философы и скрипачи —В тяжелой и жуткой раскачкеУже неживые почти.
Но я относился с доверьемК истории, вьюгам, кострам.Я жил геральдическим зверемВ развалинах сказочных стран.
Мне каркала злая воронаИз мрака монархии той,Где всё от острога до трона,Казалось, свинцом залито.
Где фурии факельным хоромРыдали с архивных страниц,Искали горячего корма,А век отвечал: «Отстранись!»
Но, весело, честно и строгоСпрягая свой черный глагол,Я был как большая дорогаИ просто был молод и гол.
Между 1922 и 1924
ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ