27. БАЛЬЗАК
В. А. Каверину
Долой подробности! Он стукнул по страницеТяжелым кулаком. За ним еще сквозитБеспутное дитя Парижа. Он стремитсяНе думать, есть, гулять. Как мерзок реквизитЧердачной нищеты… Долой! Но, как ни ставь их,Все вещи кажутся пучинами банкротств,Провалами карьер, дознаньем очных ставок.Все вещи движутся и, пущенные в рост,Одушевляются, свистят крылами гарпий.
Но как он подбирал к чужим замкам ключи!Как слушал шепоты, — кто разгадает, чьи?—Как прорывал свой ход в чужом горючем скарбе!
Кишит обломками иллюзий черновик.Где их использовать? И стоит ли пытаться?Мир скученных жильцов от воздуха отвык.Мир некрасивых дрязг и грязных репутацийЗалит чернилами. Чем кончить? Есть ли слово,Чтобы швырнуть скандал на книжный рынок сноваИ весело резнуть усталый светский слухЛатынью медиков или жаргоном шлюх?
А может быть, к утру от сотой правки гранокВоспрянет молодость, подруга нищеты.Усталый человек очнется спозаранокИ с обществом самим заговорит на «ты»?
Он заново начнет! И вот, едва лишь выбравИз пепла памяти нечаянный кусок,Он сразу погружен в сплетенье мелких фибров,В сеть жилок, бьющихся как доводы в висок.
Писать. Писать. Писать… Ценой каких угодноУсилий. Исчеркав хоть тысячу страниц,Найти сокровище. Свой мир. Свою Голконду.Сюжет, не знающий начала и границ.
Консьержка. Ростовщик. Аристократ. Ребенок.Студент. Еще студент. Их нищенство. ОбзорТех, что попали в морг. Мильоны погребенныхВ то утро. Стук дождя по стеклам. Сны обжор,Бессонница больных. Сползли со щек румяна.И пудра сыплется. Черно во всех глазах.
Светает. Гибнет ночь. И черновик романаДымится. Кончено. Так дописал Бальзак.
Ноябрь 1929
28. ГУЛЛИВЕР
С. Д. Кржижановскому
Подходит ночь. Смешав и перепутавГул океана, книгу и бульвар,Является в сознанье лилипутовС неоспоримым правом Гулливер.
Какому-нибудь малышу седомуНесбыточный маршрут свой набросав,Расположившись в их бреду как дома,Еще он дышит солью парусов,
И мчаньем вольных миль, и черной пеной,Фосфоресцирующей по ночам,И жаждой жить, растущей постепенно,Кончающейся, может быть, ничем.
И те, что в эту ночь других рожали,На миг скрестивши кровь свою с чужой,И человечеством воображалиСамих себя в ущельях этажей,
Те, чьи умы, чье небо, чьи квартирыВверх дном поставил сгинувший гигант,—Обожжены отчаяньем сатиры,Оскорблены присутствием легенд…
Не верят: «Он ничто. Он снился детям.Он лжец и вор. Он, как ирландец, рыж».И некуда негодованья деть им…Вверху, внизу — шипенье постных рож.
«Назад!» — несется гул по свету, вторяОчкастой и плешивой мелюзге…А ночь. Растет. В глазах. Обсерваторий.Сплошной туман. За пять шагов — ни зги.
Ни дымных кухонь. Ни бездомных улиц.Двенадцать бьет. Четыре бьет. И шесть.И снова. Гулливер. Стоит. Сутулясь.Плечом. На тучу. Тяжко. Опершись.
А вы где были на заре? А вы быНашли ту гавань, тот ночной вокзал,Тот мрачный срыв, куда бесследно выбылОн из романа социальных зол?
Вот щелкающим, тренькающим пискомЗапело утро в тысяче мембран:«Ваш исполин не значится по спискам.Он не существовал. Примите бром».
1929
29. ВЕНЕРА В ЛУВРЕ
Безрукая, обрубок правды голой,Весь в брызгах пены идол божества,Ты людям был необходим, как голод,И недоказан был, как дважды два.
Весь в брызгах пены, в ссадинах соленых,Сколоченный прибоем юный сруб.Тысячелетья колоннад хваленых,Плечей и шеи, бедер, ног и рук.
Ты стерпишь всё — миазмы всех борделей,Все оттиски в мильонных тиражах,—О, только бы глядели и балдели,О, лишь бы, на секунду задержав
Людской поток, стоять в соленой пене,Смотреть в ничто поверх и мимо лбов, —Качая бедра, в ссадинах терпенья,В тупом поту, в безруком упоенье,Вне времени! И это есть любовь.
Июнь — июль 1928
30. ПОРТРЕТ ИНФАНТЫ
Художник был горяч, приветлив, чист, умен.Он знал, что розовый застенчивый ребенокДавно уж сух и желт, как выжатый лимон;Что в пульсе этих вен — сны многих погребенных;Что не брабантские бесценны кружева,А верно, ни в каких Болоньях иль СорбоннахНе сосчитать смертей, которыми живаДесятилетняя. Тлел перед ним осколокИздерганной семьи. Ублюдок божества.Тихоня. Лакомка. Страсть карликов бесполыхИ бич духовников. Он видел в ней итогИстории страны. Пред ним метался пологБезжизненной души. Был пуст ее чертог.
Дуэньи шли гурьбой, как овцы. И смотрелисьВ портрет, как в зеркало. Он услыхал потокВитиеватых фраз. Тонуло слово «прелесть»Под длинным титулом в двенадцать ступеней.У короля-отца отваливалась челюсть.Оскалив черный рот и став еще бледней,Он проскрипел: «Внизу накормят вас, Веласкец».И тот, откланявшись, пошел мечтать о ней.
Дни и года его летели в адской пляске.Всё было. Золото. Забвение. ЗапойБессонного труда. Не подлежит огласкеДуша художника. Она была собой.Ей мало юности. Но быстро постареть ей.Ей мало зоркости. И всё же стать слепой.
Потом прошли века. Один. Другой. И третий.И смотрит мимо глаз, как он ей приказал,Инфанта-девочка на пасмурном портрете.Пред ней пустынный Лувр. Седой музейный зал.Паркетный лоск. И тишь, как в дни Эскуриала.И ясно девочке по всем людским глазам,Что ничего с тех пор она не потеряла —Ни карликов, ни царств, ни кукол, ни святых;Что сделан целый мир из тех же матерьялов,От века данных ей. Мир отсветов златых,В зазубринах резьбы, в подобье звона где-тоНа бронзовых часах. И снова — звон затих.
И в тот же тяжкий шелк безжалостно одета,Безмозгла, как божок, бесспорна, как траваВо рвах кладбищенских, старей отца и деда,—Смеется девочка. Сильна тем, что мертва.
1928
31. ШЕКСПИР
Он был никто. Безграмотный бездельник.Стратфордский браконьер, гроза лесничих,Веселый друг в компании Фальстафа.И кто еще? Назойливый вздыхательКакой-то смуглой леди из предместья.
И кто еще? Комедиант, король,Седая ведьма с наговором порчи,Венецианка, римский заговорщик —Иль это только сыгранная роль?
И вот сейчас он выплеснет на сцену,Как из ушата, эльфов и шутов,Оденет девок и набьет им ценуИ оглушит вас шумом суматох.
И хватит смысла мореходам острымДержать в руках ватаги пьяных банд,Найти загадочный туманный остров,Где гол дикарь, где счастлив Калибан.
И вот герой, забывший свой пароль,Чья шпага — истина, чей враг — король,Чей силлогизм столь праведен и горек,Что от него воскреснет бедный Йорик, —Иль это недоигранная роль?
Лето 1916
32. ЭДМОНД КИН