А что же с книгой Маркса? Даже несмотря на бесконечные семейные драмы и болезни, Маркс работал. Как и всегда, его исследования заставляли его погружаться в глубину предмета и требовали знания многих языков. (Один приятель вспоминал его читающим румынскую газету.) {23} Этот человек, который всю жизнь провел в кабинете, все еще испытывал жгучий интерес к огромному миру, словно по-прежнему был молодым кельнским журналистом, обнаружившим экономическую основу общественных отношений в истории с поставками древесины. Для Маркса каждое событие — экономического, социального или политического толка — в любом уголке земного шара было взаимосвязано с другими и потому критически важно, если он все еще хотел выполнить свой долг перед человечеством (а этот выбор он сделал еще мальчишкой, в Трире); результатом же этого было глубокое понимание мировых законов развития, отраженное в его трудах. Он свято верил, что знания являются главным революционным оружием человека.
Осенью 1878 года Маркс сообщил Николаю Даниельсону, что не планирует отдавать второй том «Капитала» в печать до конца 1879-го — обещанию, данному им Мейснеру в Гамбурге, исполнилось 10 лет {24}. Затем, весной 1879 года, Маркс написал Даниельсону «по секрету», что второй том не может быть опубликован, пока в Германии действует антисоциалистический закон. Маркс заявил, что его это вполне устраивает, так как он не может закончить труд, не зная, чем разрешится промышленный кризис в Англии — Маркс был счастлив, что у него появился предлог для дальнейшего изучения материалов, полученных из Соединенных Штатов и России. К тому же и здоровье не позволяло ему работать без перерывов {25}.
Уезжая из Лондона, Маркс метался от курорта к курорту, надеясь укрепить здоровье. Все его усилия почти всегда сводил на нет какой-нибудь кризис. В августе 1879 года они с Тусси отправились в давно запланированную поездку на Джерси, но получили известие, что у Женнихен 18 августа начались преждевременные роды, когда они с Лонге находились в Рамсгейте {26}. Она родила еще одного мальчика, Эдгара, названного в честь Муша. Маркс немедленно написал ей короткое письмо: «Моя дорогая и нежно любимая Женнихен! Да здравствует новый маленький гражданин мира!» {27} Женни уже прибыла в Рамсгейт, но Маркс тоже настаивал на своем приезде, желая позаботиться о дочери и унять собственную тревогу.
Он приехал во время ужасной грозы. Энгельсу он писал, что Женнихен чувствовала себя прекрасно, но сам он был совсем слаб, и мысли его мешались (он проверял себя, заглядывая в математические задачи, — и выяснил, что попросту не понимает некоторых из них) {28}. Лаура и Лафарг жили в это время вместе с Энгельсом неподалеку, в Истбурне {29}. Узнав уже знакомое ей смятение отца, Лаура отправилась к нему в Рамсгейт и постаралась отвлечь его, пока Женни ухаживала за ее сестрой. Вместе с Лаурой Маркс почувствовал себя значительно лучше, поправлялась и Женнихен. 15 сентября она, ее муж и трое сыновей, их бабушка, дедушка и тетя сели в поезд и отправились в Лондон расширенным, так сказать, семейным составом после отдыха на побережье {30}.
Марксу нравилось считать себя простым отцом семейства, однако для европейских правительств он оставался источником беспокойства на самом высоком уровне. Дочь королевы Виктории, кронпринцесса Виктория была женой будущего германского императора; она поинтересовалась у члена британского Парламента, что тот думает о Марксе {31}. Сэр Маунтстюарт Эльфинстон Грант Дафф ничего о Марксе не знал, но посчитал своей обязанностью узнать — в наиболее благородной манере: он попросил Маркса о встрече в его клубе. Маркс принял приглашение, и они проговорили три часа за ланчем в Девоншире. После Дафф радостно сообщил принцессе, что Маркс «не производит впечатления человека, пожирающего младенцев в колыбели, что, как мне кажется, воображает о нем полиция».
Он был впечатлен знаниями Маркса о прошлом и настоящем, но гораздо более скептически отнесся к прогнозам на будущее — например, к тому, что Маркс предсказал переворот в России, за которым последует революция в Германии. Когда Дафф спросил, как Маркс себе представляет бунт военных против своего правительства, тот указал на высокий процент самоубийств в армии и заметил, что от выстрела в себя до выстрела в офицера всего один шаг. Когда же Дафф предположил, что европейские государства однажды смогут сократить свои арсеналы и тем самым уменьшить опасность войны, Маркс отвечал, что это невозможно: конкуренция и постоянные научные достижения в области саморазрушения человечества способны только ухудшить ситуацию. Каждый год все больше материалов и денег будет расходоваться на военные нужды — это порочный и непрерывный цикл.
Дафф заверил принцессу, что в целом идеи Маркса слишком «идеальны, чтобы представлять опасность… В целом мое впечатление от Маркса, хотя мы с ним и стоим на полярно различных позициях, не совсем неблагоприятно, и я с удовольствием встретился бы с ним еще раз. Уж никак не ему — хочет он того, или нет — перевернуть мир вверх тормашками» {32}.
Тем не менее в некотором смысле Маркс это уже проделал.
В 1879 г. республиканцы во Франции наконец-то уверенно контролировали правительство, как общенациональное, так и на местах.
Мак-Магон, палач Коммуны 1871 года, ушел в отставку с поста президента, и на его место заступил 71-летний республиканец Жюль Греви. Все изменения политического климата во Франции тщательно отслеживались изгнанниками в Лондоне — они ждали объявления всеобщей амнистии, которая позволит им вернуться домой. Три француза, наиболее тесно связанных с семьей Маркс — Лонге, Лафарг и Лиссагарэ — наблюдали за происходящим особенно внимательно.
Маркс и Женни оба болели, но физическую боль заглушало беспокойство перед тем, что Лонге может уехать во Францию, забрав с собой семью. Мальчики Женнихен были лучом света в доме Маркса и единственной отрадой Женни. То же самое испытывал и сам Маркс. Друзья и родные неоднократно отмечали его любовь к детям. Либкнехт вспоминал годы в Сохо: когда его собственной семье было нечего есть, Маркс часто замолкал на полуслове, увидев на улице бездомного ребенка. Сам нищий, он искал по карманам хоть пенни, хоть полпенса, чтобы торопливо вложить их в детскую ручонку. Если же карманы были пусты, он обязательно разговаривал с малышом, гладил его (или ее) по головке. В более поздние годы его можно было встретить на Пустоши (в Хите) в окружении галдящей ватаги ребятишек, которые считали этого непримиримого революционера воплощением Санта Клауса {33}.
Тем не менее, несмотря на любовь к детям, для своих детей Карл Маркс не сделал всего, что мог — ни для дочерей, ни тем более для тех четверых малышей, что умерли совсем маленькими. Был еще и сын Ленхен — Фредди. Теперь ему исполнилось 29, он был женат. Его имя ни разу не упоминается в семейной переписке с момента рождения и до 1880 года, когда Женнихен пишет о нем Лонге. Фредди всегда был, по-видимому, где-то на периферии семьи и общался со своей матерью, Ленхен, — во всяком случае, Женнихен хорошо его знала, называя их с Ленхен своими «привычными банкирами» и занимая у них деньги (она писала Лонге, что выжала их досуха, «как горло Энгельса в жаркий день»); хорошо знала она и его жену, у которой брала шляпку для «специального события» {34}.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});