Либкнехт, как обычно, в промежутке между тюремными заключениями, ненадолго заехал в Лондон, и Женнихен привезла детей в Мейтланд-парк, чтобы показать их ему. Джонни — любимчик Маркса — сразу прыгнул на руки деду и быстро оседлал его плечи. Мгновенно были распределены все роли: Маркс стал омнибусом, а Либкнехт и Энгельс — лошадьми, запряженными в него. Три старых радикала, заставлявших трепетать правительства Европы, бойко скакали по саду, а малыш на плечах у Маркса заливался смехом и кричал: «Быстрее! Ноооо!»
Либкнехт вспоминает, что с Маркса пот тек ручьем. Они с Энгельсом решили замедлить ход, но Джонни щелкнул воображаемым кнутом и крикнул: «Вы непослушные лошадки!» — пришлось скакать дальше, пока Маркс совсем не выбился из сил и больше не мог выполнять обязанности омнибуса {55}.
Детей Маркса Энгельс считал и своими детьми. Он приходил к Марксу каждый день, они обсуждали политические вопросы, много спорили, потом переходили к делам семейным (в конце концов, ведь он был их главным кормильцем). К 1880 году жизни Маркса и Энгельса настолько переплелись — и стали так похожи, — что даже на ковре в кабинете Маркса у каждого из них была протоптана своя дорожка. Этот диагональный крест — как бессознательная хореография их жизни. С Энгельсом советовались по всем вопросам относительно детей, и чем слабее становилась Женни, тем больше скрывал от нее Маркс семейные проблемы, обсуждая их только с Энгельсом. Интересно, что на единственном семейном фото изображены не Маркс с Женни и дочерьми, а Маркс, Энгельс и девочки.
Новое поколение социалистов и коммунистов считало их «духовными отцами» революционного движения {56}. (Один из их молодых последователей сказал, что их считали «судом последней апелляции».) {57} Женщины и мужчины, ровесники дочерей Маркса, приходили в этот дом искать защиты, совета или благословения для новой политической партии или газеты. Одним из таких просителей стал Лев Гартман. Он бежал из России в 1879 г. после попытки покушения на царя Александра II (они с Софьей Перовской выдали себя за супружескую чету и сняли квартиру, из которой был прорыт подземный ход к железнодорожной насыпи, — заговор предусматривал подрыв царского поезда. План сорвался в последнюю минуту.) {58} Гартман отправился к Марксу сразу же по приезде в Лондон, — и Маркс немедленно принял его {59}.
Кроме него в ноябре в доме Маркса появились два человека, которые будут иметь решающее значение для движения, основанного Марксом и Энгельсом: Эдуард Бернштейн, известный как Эде, редактор газеты в Цюрихе, и Август Бебель, ближайший сподвижник Либкнехта по Социалистической рабочей партии Германии. Теперь в социалистическое движение через журналистику и политику были вовлечены сотни мужчин и даже женщин, — но этих двоих Маркс и Энгельс считали наиболее способными.
Первым делом их встретил Энгельс, воскликнувший: «Выпьем, молодые люди!». Он наполнял бокал за бокалом отличным бордо, одновременно вовлекая опешивших гостей в оживленный политический диспут. Через час он вдруг заявил: «Теперь пора идти к Марксу!» — и помчался к дому Маркса с такой прытью, что Бернштейн и Бебель едва за ним поспевали. Бернштейна Энгельс уже напугал, и от встречи с Марксом он ждал худшего.
«Я ожидал знакомства с довольно мрачным и вечно раздраженным стариком — однако оказался перед человеком с густыми седыми волосами, чьи глаза горели весельем, а речь была совершенно очаровательна и милосердна» {60}.
Если Маркс и проявил к Бебелю и Бернштейну милосердие во время их первой встречи, то исключительно по причине того, что видел в них своих политических наследников, своего рода подростков в том движении, которое сейчас раздирали противоречия, обусловленные новыми политическими свободами и порожденными ими идеями — как в правительстве, так и на улице. Маркс хотел иметь возможность направить молодое поколение революционеров правильным курсом, желательно — за то время, что ему осталось. Разумеется, он понимал, что им, а не ему достанется нелегкая задача превращения его идеи о бесклассовом обществе в реальность.
42. Лондон, 1881
Итак, я крепко держусь за любую соломинку. Я хотела бы прожить подольше, добрый, милый доктор. Удивительно, но чем ближе история подходит к концу, тем больше мы цепляемся за эту земную юдоль слез.
Женни Маркс {1}
К ноябрю 1880 г. Женнихен и Лонге решили, что она с мальчиками переедет в Париж в начале следующего года. Однако с этого момента тон писем Женнихен изменяется — вместо выражения тоски по мужу, в нем все чаще звучит раздражение по личным и политическим поводам. Она пишет Лонге, что шокирована тем уважительным по отношению к буржуазии тоном, в котором выдержаны его статьи в газете «Жустис». После прочтения его последней статьи она пишет: «Я чувствую себя разочарованной и опустошенной, как никогда в жизни» {2}. Женнихен боится, что человек, которого она знала и любила в Лондоне, изменился, попав в круг своих парижских друзей, и прямо заявляет Лонге:
«Говорить с тобой — все равно, что разговаривать с ветром, у меня нет абсолютно никакого влияния на тебя. Даже будь мы вместе — ты делал бы все точно так же, как теперь… даже будь я в Париже — теперь я это понимаю… Ты спрашиваешь, как я справляюсь без тебя. Чувствую, что и в Париже мне не придется на тебя рассчитывать, во всяком случае не больше, чем здесь; и наш дом не будет нашим общим домом в таких обстоятельствах. Я отношусь к этому философски и наслаждаюсь своим нынешним спокойным и мирным существованием» {3}.
Женнихен переполнял страх перед переездом, она боялась властной матери Лонге, которая уже выбрала для них дом в Аржантее, пригороде Парижа в 20 минутах езды на поезде, хотя Женнихен хотела жить поближе, чтобы Лонге не расставался с семьей надолго {4}. Она досадовала, что мать Лонге прекратила присылать им деньги, как только Лонге вернулся во Францию, хотя именно сейчас Женнихен в них очень нуждалась. Она раздраженно пишет:
«С меня достаточно и того печального обстоятельства, что я должна оставить мою бедную больную мать и переехать жить в семью, где ко мне относятся таким образом».
Женнихен упрекает Лонге в слепоте и нежелании подумать о том, каких хлопот стоит ей переезд:
«Ты смотришь на все с какой-то фантастической точки зрения и называешь это оптимизмом. Скажи, если бы я предположила, что скоро пойдет снег — ты так же оптимистично заявил бы, что зимы не будет?» {5}
Возможно, эти вспышки раздражения были несколько чрезмерны, но Женнихен была морально и физически истощена. Она беспокоилась о родителях, ее мать слабела с каждым днем, а Маркс кашлял кровью. Беспокоило ее и собственное здоровье. В свои 36 она опять была беременна, в четвертый раз за 5 лет {6}.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});