На самом деле все ожидали решения Лонге — и он принял его вскоре поле объявления амнистии. Его старый приятель, лидер радикалов Жорж Клемансо лично пригласил его вернуться в Париж и редактировать отдел зарубежной политики в его газете «Жустис». Сердцем Лонге оставался журналистом, а не профессором, и в любом случае не мог сопротивляться желанию отправиться в республиканскую Францию, где радикалы, социалисты и рабочие могли выиграть от объединения если бы их численность была достаточно велика. Согласившись на предложение, он отправился на встречу с Клемансо, но обещал вернуться в Лондон к середине августа и присоединиться к семье на побережье {46}.
В то лето Маркс и Женни не поехали на курорт. Они сняли домик в Рамсгейте и собрали вокруг себя всех своих детей. С ними был и Энгельс. Над ними всеми витала тень расставания. У Женнихен еще не было конкретных планов насчет отъезда во Францию — но все понимали, что это лишь вопрос времени. А еще — вопрос здоровья Женни: в то лето Маркс впервые упомянул слово «неизлечима», говоря о ее болезни, которая, несмотря на отсутствие точного диагноза, очень напоминала рак {47}.
Тусси была единственным членом семьи, кто не приехал в Рамсгейт тем летом. Напряженные отношения между ней и Лафаргами сохранились и обострились после отъезда Лиссагарэ во Францию — до такой степени, что Энгельс не мог принимать сестер в своем доме одновременно {48}.
Возможно, Тусси не хотела видеть удовлетворение Лауры оттого, что Тусси практически бросил человек, которого она так отчаянно защищала. Семья знала о размолвке сестер, но открыто этот вопрос не обсуждала. Тусси вывихнула лодыжку — это было достаточно правдоподобным оправданием е отсутствия, чтобы избежать более надуманных объяснений {49}.
Удивительно — но Маркс пригласил на семейный праздник одного журналиста из Нью-Йорка. Джон Суинтон, либерал и сторонник реформ, отправился на юг Англии, чтобы встретиться с человеком, который стоял за всеми мощными политическими потрясениями в Европе.
Он нашел Маркса в деревянном коттедже среди самых невероятных разноцветных домиков, примостившихся высоко на скалах — и во время безмятежного веселья купального сезона. После частной беседы, во время которой Маркс устроил Суинтону настоящее турне по миру будущего, журналист объявил его современным Сократом. Затем он спросил Маркса: «Почему вы сейчас ничего не делаете?» Маркс не ответил сразу, но пригласил Суинтона на прогулку по пляжу.
Здесь, на песке, они стояли и смотрели на семью Маркса: Женни, Женнихен, Лауру, детей, двух зятьев Маркса, одного из которых Суинтон знал как профессора Королевского колледжа, а другого — как журналиста и писателя {50}. (Лафарг только что закончил писать небольшую книгу, которую без всякой иронии назвал «Право на лень». Когда через год она была опубликована, Лафарга обвинили в плагиате.) {51} Суинтон писал:
«Это была восхитительная группа — около 10 человек — отец двух молодых женщин, которые радовались проделкам детей, и бабушка этих детей, исполненная радости и спокойствия жены и матери…»
Маркс, Суинтон и двое молодых мужчин оставили дам, чтобы побеседовать и выпить. Суинтон говорит, что ждал весь день возможности задать Марксу вопрос о том, что сам называл «окончательным законом бытия». Наконец, такой случай ему представился — и он спросил об этом Маркса.
Маркс поглядел на ревущее море, на беспечную толпу отдыхающих — и ответил:
— Борьба! {52}
В середине августа Лонге оставил Женнихен с детьми в Рамсгейте, а сам отправился в Париж. Не оставалось сомнений, что он хочет переехать из Англии во Францию, но уезжать от семьи ему было нелегко. Приехав в Париж, 24 августа он пишет Женнихен:
«Я не верю, что можно быть оптимистом или просто счастливым. Мое путешествие было слишком грустным. Сначала я плакал от ярости, теперь плачу от печали… Я вернулся, чтобы найти тебя, но в этот момент прозвучал сигнал. Вся эта путаница сделала отъезд еще тоскливее. Мне показалось, что я мало целовал тебя на прощание, и теперь ты обвинишь меня в отсутствии чувств. Затем я не мог забыть малыша [Жана] и доброго Гарри… Я так несчастен вдалеке о вас. Я так не привык к этому!» {53}
Женнихен с тремя детьми и только одной кормилицей для Эдгара вынуждена была вернуться в сентябре к преподаванию. Но как бы ни было это трудно, — перспектива жизни во Франции выглядела еще труднее. В качестве журналиста Лонге не мог зарабатывать столько, сколько он зарабатывал в Королевском колледже, кроме того, работа в газете не была достаточно надежна.
Они даже говорили о возможности вернуться к работе в колледже… но в середине сентября после краткого визита в Англию Лонге снова уехал в Париж, твердо решив сотрудничать с Клемансо. Видя, что Париж Лонге предпочитает безопасной и обеспеченной жизни в Лондоне, Женнихен задалась вопросом о чувствах мужа. После его отъезда она пишет ему с холодной грустью:
«Когда я оставила тебя на платформе, я чувствовала себя страшно одиноко, думаю, что более одиноко я вообще никогда в жизни себя не чувствовала, и весь долгий изматывающий путь домой в омнибусе мне приходилось делать вид, что что-то попало мне в глаз… Мне казалось, что разлука в течение стольких месяцев должна вызвать у тебя больше сожаления, но ты провел целый день в городе в одиночестве, из-за каких-то мелочей… Какой контраст с твоим первым отъездом из Лондона и из Рамсгейта… Париж захватил тебя целиком и сделал только своим — а больше ничьим! И возможно, это даже хорошо — потому что твое отношение в конце концов отрезвило и меня… Не обольщайся, что я поедом ем собственное сердце в одиночестве. Я возьму от этого мира все хорошее, что он принесет» {54}.
Либкнехт, как обычно, в промежутке между тюремными заключениями, ненадолго заехал в Лондон, и Женнихен привезла детей в Мейтланд-парк, чтобы показать их ему. Джонни — любимчик Маркса — сразу прыгнул на руки деду и быстро оседлал его плечи. Мгновенно были распределены все роли: Маркс стал омнибусом, а Либкнехт и Энгельс — лошадьми, запряженными в него. Три старых радикала, заставлявших трепетать правительства Европы, бойко скакали по саду, а малыш на плечах у Маркса заливался смехом и кричал: «Быстрее! Ноооо!»
Либкнехт вспоминает, что с Маркса пот тек ручьем. Они с Энгельсом решили замедлить ход, но Джонни щелкнул воображаемым кнутом и крикнул: «Вы непослушные лошадки!» — пришлось скакать дальше, пока Маркс совсем не выбился из сил и больше не мог выполнять обязанности омнибуса {55}.
Детей Маркса Энгельс считал и своими детьми. Он приходил к Марксу каждый день, они обсуждали политические вопросы, много спорили, потом переходили к делам семейным (в конце концов, ведь он был их главным кормильцем). К 1880 году жизни Маркса и Энгельса настолько переплелись — и стали так похожи, — что даже на ковре в кабинете Маркса у каждого из них была протоптана своя дорожка. Этот диагональный крест — как бессознательная хореография их жизни. С Энгельсом советовались по всем вопросам относительно детей, и чем слабее становилась Женни, тем больше скрывал от нее Маркс семейные проблемы, обсуждая их только с Энгельсом. Интересно, что на единственном семейном фото изображены не Маркс с Женни и дочерьми, а Маркс, Энгельс и девочки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});