Возможно, возмущение поведением Тусси было отчасти связано с тем, что сама Гертруда страдала от собственной несвободы. Честно говоря, за время этой поездки Маркс проникся к Кугельманну полным презрением из-за его отношения к жене. Их номера в отеле были рядом, и Маркс был вынужден слушать то, что Тусси называла «отвратительными сценами» между мужем и женой, не говоря уж о давних и постоянных жалобах Кугельманна на то, что Гертруда неблагодарна и не ценит его щедрость. Поводом последней сцены стало то, что Гертруда слишком высоко приподняла платье, чтобы не испачкать подол. Маркс переехал на другой этаж и порвал отношения со своим верным поклонником и благодетелем {123}.
Покинув Карлсбад и стараясь забыть неприятный осадок от общения с Кугельманном, Маркс повез дочь по тем местам, где когда-то проходил их с Женни медовый месяц. Кром того, он хотел повидать старых друзей и пообщаться с новыми членами партии {124}. Остановившись в Лейпциге для встречи с Либкнехтом, Маркс узнал, что из тюрьмы должен выйти 25-летний социал-демократ Вильгельм Блос. К удивлению молодого человека, у ворот тюрьмы в день освобождения его ждали Либкнехт, его сын и красивая молодая женщина под руку с седовласым джентльменом. «Я узнал его немедленно по не раз виденному портрету: это был Карл Маркс». {125}
Отец и дочь сделали еще две остановки. Одну — чтобы повидаться с издателем Мейснером в Гамбурге, другую — для встречи с Эдгаром фон Вестфален в Берлине. Прожив полгода на Вилла Модена и восстановившись после участия в американской Гражданской войне, Эдгар вернулся домой, к семье в Германию — он по-прежнему оставался верным последователем Маркса, но был полностью материально зависим от наиболее реакционной части своего семейства.
Сумев избежать опасности быть задержанными, Маркс и Тусси оставались в Берлине три дня, встречаясь с Эдгаром и бродя по памятным для Маркса местам. Позднее Эдгар рассказывал, что полиция нагрянула в отель в поисках Маркса через час после того, как они с Тусси выписались из него {126}.
Отец и дочь вернулись в Лондон отдохнувшими и успокоившимися. Возможно, Карлсбад и не исцелил до конца их тела, но успокоил души, и теперь они были готовы вернуться к работе. Что еще важнее, они оба примирились в отношении Лиссагарэ. Похоже, Маркс принял тот факт (хотя бы временно), что его 18-летняя дочь добилась того, чего не могли сделать политические противники и соперники по революции — переспорила Маркса. Он продолжал возражать против ее помолвки, но единственным выходом было оставить все, как есть, и надеяться, что Тусси сама проявит мудрость и прекратит эти отношения. Видя страдания двух других своих дочерей, Маркс наверняка мечтал, чтобы подобную мудрость проявили и они…
40. Лондон, 1875
В этом отношении я не такой стоик, как в других вещах, и семейные несчастья обходятся мне всегда дорого. Чем больше живешь, как живу я, почти совершенно замкнуто от внешнего мира, тем уже становится круг твоих душевных переживаний.
Карл Маркс {1} [79]
Горе Женнихен было глубоким и безутешным. Ее дитя было похоронено на кладбище Хайгейт, которое было видно из окна ее спальни. Могила Каро была и достаточно близко, чтобы утешить Женнихен мыслью, что ее сын все еще рядом — и слишком близко, чтобы она могла избавиться от чувства скорби и вины. Она говорила Лонге, что представляет их «бедную маленькую птичку в сырой, холодной земле» — и тогда ей хочется, чтобы они с Шарлем оба «оказались бы там с ним вместе». {2}
Улицы, магазины, люди — все было наполнено образами и воспоминаниями, каждый темноволосый мальчик заставлял сердце Женнихен сжиматься и думать о том, каким бы мог вырасти ее малыш Каро. Физически она окрепла — но душа ее страдала невыносимо {3}. Как и ее отец, Женнихен выяснила, что физическая боль помогает перенести боль душевную, и с тех пор почти радовалась тому, что у нее болит сердце.
Энгельс и Лиззи сделали, что смогли, на протяжении первых недель после смерти Каро, чтобы хоть как-то отвлечь Женнихен. Энгельс был уверен, что она провела над кроваткой малыша слишком много бессонных ночей, и в своей обычной уверенной манере сказал Марксу, что отдых ее исцелит {4}. Но Женнихен рассказывала Лонге, что прилагает все силы для того, чтобы прятать свои истинные чувства.
«Я ношу обычную свою маску, и так стараюсь не испортить друзьям их пребывание здесь своим отчаянным выражением лица».
Она считала дни и часы до возвращения в Лондон. Дни казались неделями, недели — месяцами {5}. С Джерси она писала мужу:
«Так странно, что спокойная и радостная красота этого летнего, солнечного острова заставляет меня тосковать все отчаяннее и безнадежнее. Вчера мы проезжали прелестную деревеньку; мы ехали по дубовой аллее, и ветви гигантских деревьев нависали над ней, словно шатер; проезжали мимо яркой зелени каштанов и вязов — мимо всего этого бушующего великолепия природы, какое мне вряд ли доводилось видеть раньше… И все же, мой дорогой Шарль, вся эта красота форм и буйство цвета не приносят мне никакой радости… Снова и снова я закрываю глаза — и душа моя отдыхает на тихих лужайках Хайгейта {6}. Все мои надежды, вся моя радость похоронены в холодной могиле {7}».
Недели спустя, ее настроение не меняется, и она признается:
«С каждым днем, с каждым часом я все сильнее чувствую, как мы несчастливы. {8}»
Овдовевшая мать Лонге, Фелисите, приезжала в Лондон, когда родился Каро, а потом регулярно переписывалась с Шарлем, Женнихен и Женни. Она делала все, что было в ее силах, чтобы помочь молодой паре материально, и после смерти Каро написала Женни гневное письмо, в котором фактически обвиняла их с Марксом в том, что они не сделали для своей дочери того же. Женни ответила со всей откровенностью:
«Вы считаете, что наша дочь не должна была оставлять наш дом, и что все вместе мы могли бы прожить более экономно, чем по раздельности. Что касается финансовой стороны дела, я с вами полностью согласна — ясно, как день, что две семьи потратят меньше денег, живя под одной крышей. Однако есть и соображения не денежного характера. Честно говоря, мой муж и я (прожив очень бурную жизнь, полную забот и разочарований) нуждаемся и — осмелюсь сказать — заслужили покой и отдых, в особенности мой муж, не знавший их и страдавший от этого много лет. Мы хотели бы пожить, ни в чем себе не отказывая и ни в чем не ограничивая. Мы ценим домашний комфорт, мелкие радости жизни, размеренный распорядок, совместные обеды, сон и т. д. — в соответствии с нашими собственными привычками. Это то, что я говорю о пожилых людях, но и молодым хочется того же. Каждый хочет жить по-своему, самостоятельно. Кроме того, есть люди, которые никогда не используют заложенный в них потенциал способностей, таланта и энергии, если их не ограничить в какой-то момент в материальных ресурсах. Вот почему я предпочитаю английскую систему воспитания немецкой и французской. В Англии родители дают своим детям воспитание и образование, сообразно своим возможностям и положению. С 16 до 21 года молодые люди учатся сами зарабатывать деньги, и во многих случаях родители (даже если они богаты) не оказывают им никакой материальной помощи. Это чувство независимости очень влияет на молодые умы и помогает их развитию».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});