Их русский приятель, Максим Ковалевский вспоминал: «Маркс более, чем кто-либо из встреченных мною в жизни, не исключая Тургенева, имел право сказать о себе, что он — однолюб». {105}
Возможно, они предчувствовали, что времени на счастье им отпущено совсем мало — так оно и вышло: в конце июля их вызвали в Лондон. 11-месячный сын Женнихен умер от того, что Маркс назвал «внезапной и страшной атакой гастроэнтерита» {106}.
Печаль вновь пронизывала весь дом Марксов. У дочерей Маркса родилось четверо детей — и все четверо умерли. Маркс писал Энгельсу, что плохо спит: «Я привязался к малышу всем сердцем». {107} Но, без сомнения, еще больше он переживал за Женнихен, которая была совершенно убита и раздавлена своей потерей. Энгельс настаивал, что ей нужно немедленно уехать из Лондона и пожить вместе с ним и Лиззи в Рамсгейте. Она согласилась {108}.
Маркс вернулся в Лондон как раз вовремя, чтобы сопроводить свою несчастную дочь на побережье 6 августа. Они неторопливо ехали в поезде через сельскую местность уютного Кента — настолько же цветущую и плодородную, насколько мрачны и опустошены были они сами {109}. Словно нарочно, словно для того, чтобы поездка окончательно стала пыткой для Женнихен, с ними в купе ехали молодая мать и ее 9-месячный ребенок {110}.
Маркса мучили и смерть внука, и страдания дочери. Хотя был самый разгар лета, небо над Лондоном было серым и мрачным. Вернувшись в Вилла Модена, Маркс писал Женнихен:
«Мое дорогое дитя… Дом тих, словно могила. Вот и еще один маленький ангел больше не оживляет тишину этих стен. Я скучаю по нему каждое мгновение. Сердце мое обливается кровью, когда я о нем думаю, да и как можно забыть такого милого, прелестного малыша! Но я надеюсь, дитя мое, что ты будешь сильной — хотя бы ради своего старика-отца». {111}
Он хотел отложить свою поездку в Карлсбад, но, возможно, почувствовал себя увереннее, зная, что о Женнихен позаботятся Энгельс и Лиззи, собирающиеся после Рамсгейта отправиться на Джерси. В любом случае, Тусси тоже требовала внимания и заботы. Она болела уже несколько месяцев, отказывалась есть и снова начала кашлять кровью. Кроме того, она была угрюмой и тихой — полная противоположность той полной жизни молодой женщине, которая очаровывала всех при первой же встрече. Причиной ее душевного состояния было запрещение отца продолжать отношения с Лиссагарэ. В марте она написала отцу отчаянное письмо, умоляя позволить ей увидеться с ее возлюбленным.
«Мой дорогой Мавр! Я собираюсь кое о чем тебя попросить, только пообещай, что не будешь сердиться! Я хочу знать, дорогой Мавр, когда мне будет позволено снова увидеться с Л. Мне очень тяжело в разлуке с ним. Я изо всех сил стараюсь быть терпеливой, но это трудно, и я не знаю, сколько еще вытерплю… Не могла бы я с ним немного прогуляться?.. Никого это не удивит, ведь все знают, что мы помолвлены».
Она рассказывает отцу, что во время ее болезни в Брайтоне каждый визит Лиссагарэ придавал ей бодрости и сил:
«Я уже так давно не виделась с ним, что начинаю чувствовать себя совсем несчастной, несмотря на все мои усилия держаться и быть веселой и бодрой. Я больше так не могу… Мой дорогой Мавр, пожалуйста, не сердись на меня за это письмо и прости, что я вновь так эгоистично тревожу тебя… Это строго между нами». {12}
Возможно, семье и так хватало горя, связанного со смертью Каро, потому что запрет был снят {113}. В середине августа Маркс пишет Энгельсу: «Тусси чувствует себя намного лучше, аппетит растет в геометрической прогрессии, но это характерная черта женских заболеваний, связанных с истерией; и приходится делать вид, что не замечаешь, как вчерашняя больная возвращается к жизни. Это становится ненужным после полного выздоровления». {114}
Чтобы увериться в выздоровлении Тусси, Маркс решил взять ее с собой в Карлсбад. Он поедет без паспорта, решив в случае неприятностей перебраться в более демократичный Гамбург. Женнихен он пишет, что раздосадован несвоевременными политическими интригами: «После долгого периода, когда ни Интернационал, ни я сам никого не интересовали, удивительно, что теперь мое имя фигурирует в судебных процессах в Вене и Санкт-Петербурге, а еще удивительнее, что в этих смешных бунтах в Италии обвиняют не столько Интернационал, сколько напрямую — меня». {115}
Карлсбад был курортом буржуазным и легендарным. Среди его посетителей — Бах, Бетховен, Гёте, Шиллер и Шопен {116}. Соседом Маркса по гостинице «Германия» был русский писатель Иван Тургенев. Ни один из этих двоих не упоминает о другом в своей переписке {117}, но можно с уверенностью говорить, что они друг о друге знали, даже если и не познакомились, так как Тургенев всегда был чем-то вроде громоотвода для радикалов и консерваторов у себя на родине, в России, и одним из ближайших друзей Бакунина в Берлине.
Кугельманн готовился к приезду Маркса и Тусси. Они с женой и дочерью тоже были в Карлсбаде, и как становится ясно из его переписки, это был их ежегодный визит на курорт, ныне находящийся в Чешской Республике. Чтобы отвести от себя любые подозрения, Маркс изо всех сил старался произвести впечатление человека, ничуть не стесненного в средствах. Он записался в отеле как герр Карл Маркс, частное лицо — и добросовестно исполнял эту роль {118}. Во время его пребывания в Карлсбаде в той же гостинице остановился польский граф Плятер. Так вот, Маркс был одет столь безупречно, что один из гостей заметил: если бы было предложено угадать, кто из этих двоих граф, то он выбрал бы Маркса {119}. Маркс и Плятер даже приятельствовали, но дружба прервалась из-за одного репортера, который с обычной для газетчиков склонностью фантазировать написал, что граф Плятер был «главой нигилистов» (Тусси написала: «Можете представить, в какой ужас это привело нашего старика!» {120}) и что он общается с Марксом, «предводителем Интернационала» {121}. Тем не менее, хотя полиция и взяла Маркса под наблюдение, никаких действий против него не предпринимали, поскольку он не был замечен в составлении заговоров, а лишь лечил больную печень. Доктора отзывались о нем, как об идеальном пациенте.
Франциска Кугельманн была на несколько лет младше Тусси, и ни она, ни ее мать, Гертруда, не одобряли поведение Тусси и то, что отец ей так много позволяет. Франциска описывает платье Тусси, как элегантное, но слишком вызывающее (Маркс, по ее словам, защищал свою дочь, говоря, что «молодые женщины должны себя украшать»). Дамы Кугельманн находили Тусси слишком прямолинейной («она говорит прямо в лицо все, что думает — даже о том, что ей не нравится в человеке»). Кроме того, их шокировали ее манеры («она курит за столом в ресторане и читает газеты»). Тусси еще и сама подала повод для сплетен, показав Гертруде письмо от Лиссагарэ, подписанное «моей маленькой жене» {122}.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});