она не застревает в горле, как обычно, а поднимается выше и давит на лоб, телу становится холодно, а голове жарко. На глазах выступают слезы, мне так отчаянно грустно, что мы все разрушили.
И вдруг понимаю, что обиды во мне больше нет, есть сожаления и грусть по произошедшему. Боль отпускает, и вдруг чувствую такую легкость, что даже не могу удержать смешок. Это чувство отсутствия обиды прекрасно и дарит воздушную легкость телу и мыслям. Будто я вся была покрыта слоем пыли и опутана паутиной, а сейчас вдруг все стряхнула с себя, и вижу все чисто и отчетливо, ничего не мешает и не спутывает.
И в это мгновенье, словно ждал своего выхода за кулисами, из темноты вырастает рядом со мной бывший.
— Привет, — шепчет он.
— Привет, — отзываюсь.
И молчим. Мне очень хочется рассказать, что я все знаю, что мне так легко от этого знания. Пока я пытаюсь сформулировать свои мысли, облечь в слова, Саша произносит:
— Прости меня, Кисунь. Я такой дурак был. — В его голосе слышится неподдельная грусть.
— Я тоже, — сознаюсь я с неохотой.
И он начинает рассказывать мне шепотом о том, какие черные дни пережил тогда, пять лет назад, как злился на себя, что не заставил меня поехать с ним, злился на меня, что я быстро нашла ему замену, потом снова злился на себя, что не смог удержать, что видимо был недостаточно хорош, раз я выбрала другого, снова злился на меня — и так про кругу, и много-много кругов.
Я не перебиваю, понимая, что ему надо выговориться. Отпустить свою злость, как я только что отпустила свои обиды.
— Я никому об этом не рассказывал, — заключает он, — не мог просто. А потом как-то забываться стало, как пылью покрылось, — повторяет он мою же ассоциацию, отчего я вскидываю на него глаза.
Похоже, мы все так же на одной волне. И сегодня эта волна сожалений о потерянном времени и грусти, но и отпущения боли.
— Пылью. — Повторяю я рефреном за ним, — понимаю.
— Да. Потом со временем работа заняла так много места, что и злиться вроде бы перестал уже. Но иногда что-то такое накатывало и быстро отпускало. Решил, что дело прошлое, пора жить свою жизнь. А ты? Как ты справлялась?
Он порывисто шагает ко мне и легонько обнимает, согревая в объятьях, будто понимает, что мне вдруг становится холодно от его слов, я вынуждена вернуться в прошлое и повторить то, что происходило тогда со мной.
Севшим голосом рассказываю, что была убита, и как нашла смысл жизни в работе, что вот фирму создала и жила ей.
— А кто такой Макс? — невпопад спрашивает он тихо по окончании моего рассказа.
Я даже не сразу могу сообразить, о чем он вообще. А когда доходит, начинаю закипать.
— Никто. Вот просто никто.
— Кисунь, если тебе звонит «никто, просто никто» в ночи сто пятьдесят раз, то я что-то не понимаю в этой жизни.
— Если бы ты отдал мне телефон, и я бы ответила на звонок, то он бы не звонил сто пятьдесят раз, как ты выразился, — парирую я.
— Ладно, — вдруг соглашается он, — не хочу с тобой ругаться. Тем более в такой вечер. Знаешь, такое чувство, будто счет оплатил давно открытый и мучавший меня.
— Я тоже не хочу ссориться, — соглашаюсь с ним, хотя остатки недовольства еще покалывают взрывающимися пузырьками внутри. — Пожалуйста, мне бы хотелось, чтоб ты мне доверял. Макс — это просто знакомый, понятия не имею, с чего он решил устроить вечерний шквал звонков.
— Прости, — повторяет он второй раз за вечер. — Ты дашь мне шанс? Нам шанс? Давай попробуем все сначала.
Глава 27
Я не знаю, что на это сказать, поэтому вполголоса предлагаю:
— Хочешь прогуляться?
— Пойдем, — с готовностью соглашается он, берет меня под руку и шагает вдоль набережной.
— А помнишь, — начинает он, — мы с тобой тут гуляли как-то летом, строили планы, и так были заняты разговорами, что не заметили, как спустилась ночь.
— Помню, — смеюсь я, — ты еще залез на парапет и спел «Когда даже ночью плюс двадцать восемь»
— Духота стояла страшная, — подхватывает Саша, — вот и вспомнилась эта песня.
И неожиданно ловко запрыгивает на парапет и напевает продолжение:
«…Что еще скинуть, что снять, да и некуда бросить
Когда все закипает от одной мне улыбки,
А мысли так быстры, как скорость улитки…»
— Тогда это показалось отличной идеей — добежать до фонтана. И мы добежали, помнишь? Только его, оказывается, выключали на ночь.
— Только нас это не остановило, — продолжаю я, — и мы решили искупаться в реке.
— Здорово было, — мечтательно тянет Саша, — а потом сидели на берегу на теплых еще после жаркого дня камнях, ты не хотела домой, сказала, что надо высохнуть сначала.
Одно на двоих воспоминание кружит голову. Тем временем, теплый вечер обернулся прохладой ночи, Саша снял пиджак и накинул мне на плечи, укрывая меня от налетевшего ветра. И я утонула в его запахе. Почему-то именно запахи уносят меня надежней всего. Я могу сколько угодно помнить слова, звуки. Но стоит почуять знакомый запах, как я улетаю на много лет назад или на тысячи километров отсюда. Вот и сейчас — стоит окунуться в Сашин запах, чуть горьковатый и резкий, и я снова та девушка, что пять лет назад не хотела идти домой после ночного купания в реке. Стараюсь незаметно вдохнуть его поглубже, я так скучала по этому запаху, что хочется набрать полные легкие, запомнить, присвоить, оставить себе.
— Кисунь, ты не замерзла? — прерывает молчание Саша. — Что-то прохладно становится. Пошли отвезу тебя домой.
— Давай до фонтана дойдем. Просто любопытно отключают ли его на ночь или нам просто не повезло тогда, — предлагаю я.
До фонтана довольно далеко идти, и мы не успеваем, потому что в считанные минуты налетает сильный ветер, в небе сверкает молния, за ней вторая и почти без перерыва — третья. И тучи, закрывшие звезды, разражаются летним ливнем. Сначала крупные капли капают на голову, заставляя поднимать лицо к небу, чтобы проверить: откуда дождь? Только что луна сияла и звезды, но уже все чаще капли попадают на мою кожу. И через минуту капли превращаются в ливень — вода льет как из ведра. Взвизгиваю и пытаюсь убежать, только промокаю в считанные секунды, так что смысла искать укрытие нет никакого. Но мы все равно добегаем до какого-то навеса и прячемся под ним.
Я уже вымокла до нитки и Саша тоже. Рубашка облепила стройное тело, черт-черт-черт, это же мой