Лампа льет ровный свет. На черной клеенке стола лежит записная книжечка в коричневой обложке, на корочке отчетливо видны три золотые буквы СВД.
— А-а-а-а, — раздался вопль, — СВД, — и Тихон Петрович почти без чувств повалился набок.
Нервы Бобрикова не выдержали. Итак, все открыто, значит, фотографу все известно.
— Виноват, виноват. Не погубите, Тихон Петрович, во всем покаюсь.
— Итак это вы... адский снаряд... машину эту вы... — лепетал Кусачкин-Сковорода.
— Я-я-я... — в каком-то исступлении твердил Бобриков. — Вяжите меня, судите, я преступник, я-я-я...
Тихон Петрович неожиданно дико взвизгнул и опрометью бросился из комнаты...
Бобриков посмотрел ему вслед и вдруг захохотал.
— Ха-ха-ха-ха!
Все перепуталось в его голове, не было ни записной книжки, ни таинственной машины, ни прошлого; не было его Бобрикова-Дужечкина. Остался богатый человек, миллионер. Его ждали в Париже. Он слышал гул мирового города. На углу танцевала огненная реклама, как в картине «Мулен Руж». Бесшумно неслись авто. Портье отелей услужливо открывали двери. Прекрасные обнаженные женщины протягивали руки.
«Надо же торопиться», — подумал Бобриков. «Надо то-ро-питься», — повторил он. Быстро надел пальто, надвинул кепку и вышел из дома. Зашел на телеграф, спросил бланк и уверенно написал текст:
«Всем, всем, всем. Еду в Париж. Встречайте. Бобриков».
Телеграфистка посмотрела недоумевающе и спросила адрес. Бобриков подумал, величественно бросил на тарелочку два червонца и сказал:
— Адреса не надо.
А Тихон Петрович, сам не свой, бежал в уголовный розыск. Теперь, все открыто. Преступник жил в его квартире. Сам он, Тихон Петрович Кусачкин-Сковорода, скрывал следы, закапывая машину, теперь все было ясно, спасения не было. Оставалось только одно — чистосердечным раскаянием добиться снисхождения. В полубеспамятстве Тихон Петрович добежал до угрозыска и, подняв руки вверх, попросил милиционера немедленно арестовать его. Милиционер ахнул и провел его к дежурному.
На вопрос дежурного, что случилось, Тихон Петрович понес такую чепуху, что дежурный махнул рукой и, позвав милиционера, велел ему отвести фотографа в камеру — пусть де он до послезавтрашнего дня (следующий день был выходной) отсидится и протрезвеет.
А через час на станции железной дороги приключился невероятный случай. К окошечку кассы подошел небольшого роста щуплый человек. Положив на стойку толстую пачку денег, он сказал:
— Дайте билет до Парижа в пульмановском вагоне.
Кассир выпучил глаза и трижды переспросил.
Приезжий, явно нервничая, подтвердил свои требования.
Кассир объяснил, что до такого места билеты не продаются и даже неизвестно в каком направлении нужно садиться.
Незнакомец начал кричать, топал ногами, требовал начальника станции. Собралась толпа, подошел милиционер, наконец догадались, что перед ними душевнобольной. Случайно оказавшийся врач мягко взял Бобрикова (это был он) за руку и сказал: — Едемте в Париж вместе, я давно собираюсь туда.
— Едемте, — обрадовался Бобриков, — но как? Билетов же не дают.
— Да на извозчике, — промолвил врач.
— Верно ведь, — радостно хлопнул себя Бобриков по лбу. — И как это я не догадался.
Подъехал извозчик, больного усадили. Бобриков ехал, раскачиваясь из стороны в сторону, и пел во весь голос:
Живу теперь в Париже —Красивый и бесстыжий,Ласкаю женщин рыжих...
Его везли в сумасшедший дом.
Так закончились испытания Бобрикова.
В этот же вечер человек в пальто постучался в двери квартиры фотографа.
— Кто здесь, — послышался расстроенный голос Агафьи Ефимовны.
— Скажите, товарищ Дужечкин здесь живет?
— Жил, — убито произнесла Агафья Ефимовна. — Жил и нет его.
— Умер он что ли?— спросил человек.
— Хуже, скрылся в неизвестном направлении.
Агафья Ефимовна всхлипнула и закрыла дверь.
— А муж ваш, он, может быть, что-нибудь знает?— опросил незнакомец.
— И он скрылся, — проохала Агафья Ефимовна. — Совсем я одинокая женщина.
Звякнул крючок. Человек пожал плечами и пошел восвояси.
След был потерян.
А в это время инженер Драницин ходил взад и вперед в своей комнатушке, обитой матрацами.
«Что же дальше?» — думал он. Ясно, что без конца так продолжаться не может. Когда эти люди убедятся окончательно, что он не изменит своего решения, его убьют. Инженер догадывался, что модель утеряна. И мысль, что враги просчитались, несказанно радовала.
А как хотелось жить... Все чаще он думал о Тане, и в памяти неизменно возникал тонкий девичий профиль, каштановые пряди волос и веселый задорный смех.
— Да, да... Она в Москве, — бормотал инженер и мелькала мысль, — хорошо бы известить ее, но как.
И вот однажды в подкладке старого изношенного пиджака он нашел завалившуюся открытку. Она показалась ему бесценным сокровищем. Драницин вспомнил, что перед отъездом из Энска собирался отправить открытку, написал только адрес, но письма не отправил. Он еще чуть не забыл ее в кармане пиджака, отданного агенту.
И вот теперь он радостно ощущал в руках помятый кусочек плотной бумаги.
Поздней лунной ночью он, осторожно притулившись в углу, наскреб немного сажи из печной отдушины, смешал ее со слюной и бережно, словно делал тончайшую работу, выводил корявые буквы. «Таня, — писал он, — где я — не знаю, сообщи куда надо. Могут убить. Жду. Сергей».
Но как отправить открытку? Инженер придумывал один способ за другим.
Как-то ночью над поселком пронеслась буря. Инженер проснулся от звона разбитого стекла. Ветер свободно гулял по комнате. Неожиданная мысль мелькнула в сознании. Инженер взял открытку и подошел к окну. Он с трудом просунул руки в отверстие между железными полосами и разжал пальцы.
Над лесом неслись редкие облака и меж них ныряла бледная, словно напуганная кем-то луна.
Драницин видел, как ветер высоко поднял кусочек бумаги и, медленно покачивая, понес его в сторону от дома.
«Авось», — улыбнулся инженер. Надежда была слабой.
На другое утро старуха нянька гуляла с внучкой старого профессора Игротова, жившего на даче в Ключанске. Девочка бежала вперед и собирала в маленький кулачок пеструю гальку.
— Тише ты, егоза, тише, — ворчала старуха.
Девочка взбежала на пригорок, раскинувшийся невдалеке от угрюмого дома, в верхнем окне которого ясно виднелась решетка.
Она увидела муравейник. Внимание ее привлекла помятая открытка, густо облепленная муравьями.
— В почту играют, — решила девочка, — Я тоже хочу в почту играть.
Разогнав палочкой муравьев, она забрала открытку и кубарем скатилась вниз.
— Няня, няня, давай играть в почту.
Задремавшая было старуха взглянула на солнце. Оно стояло высоко.
— Будет играть-то, кушать надо, пойдем.
Девочка нехотя пошла по тропинке, сжимая в ручонке открытку с надписью: «Москва, Варварка»...
Около сельсовета висел почтовый ящик.
— Няня, — закричала девочка, — я хочу письмо спустить.
— Фу ты, непоседа, подберет старую бумажонку и возится.
— А я хочу, хочу, хочу, — капризничала девочка.
— Ну, ступай, коли хочешь, — и нянька приподняла девочку.
Открытка инженера Драницина скользнула в темную щелку почтового ящика.
Глава XV
ПЛЕНАРНОЕ ЗАСЕДАНИЕ
Наступило долгожданное 18 июля. Накануне из краевого центра приехал известный археолог Чубукеев. Был он мрачен. Злые языки утверждали, что задержался Чубукеев в крае потому, что после визита в одно из учреждений его направили в психиатрическую лечебницу на испытание и он шесть дней просидел в отделении для тихо помешанных. С утра по городу шли разговоры. Местная газета поместила объявление. Председатель общества любителей археологии договорился с администрацией кино «Угар» о предоставлении зала. Сеанс был отменен.
Утром в гостинице «Радость пролетария» в номер человека в пальто половой принес самовар. Жилец был явно не в духе. Он хмурился, нервничал.
До него дошли слухи о добровольном самоаресте фотографа и сумасшествии Бобрикова. Это было подозрительно.
«Надо ехать, — думал он, — жить здесь дальше опасно».
— Скажите, — спросил он полового, — когда идет поезд на Москву?
— Сегодня-с, в семь двадцать пять.
— Возьмите мне билет, — проговорил человек, доставая бумажник.
— Хорошо-с. А только зря вы сегодня уезжаете. Такой, можно сказать, день.
— А что?
— Да ведь сегодня же лекция у нас, Ягуара Сидоровича. Парикмахера, значит, местного.
— О чем?
Половой прикрыл дверь и произнес приглушенно:
— Говорят, раскопал и нашел огромную машину неизвестного назначения.