Застучали ножи, зазвенели рюмки.
— Пирожка попробуйте.
— Мне колбасу подвиньте.
— Как это только вы грибы маринуете, Нина Петровна, какой-то секрет у вас есть.
А шепотом на ухо:
— А пирог-то подгорел.
— Колбасу-то как нарезали, ровно бумага просвечивает.
И снова:
— Пейте, кушайте.
— Да что же вы ничего не берете.
После пятой рюмки старички со словарями поминутно выкрикивали:
— Иес.
— Ол райт.
Дамы жеманничали, отодвигали рюмки, взвизгивали и под сурдинку отвечали на пожатья ножек под столом.
Известный краевед Чубукеев пил мрачно. За весь вечер он ничего не узнал.
После ужина мужчины, забрав рюмки и блюдо с селедкой, пошли в спальню хозяина.
Нина Петровна прошипела вслед:
— Следи за Федором Кузьмичем и Кусачкиным.
— Слежу, душечка, в о-оба, — не совсем внятно ответил Ягуар. В спальне выпили по первой, по второй, по пятой.
Федор Кузьмич начал плакать.
— Лысею я, несчастный я человек. А все от того, от нее, аспиды-василиски. Падают мои волосы, падают, — и он слезливо сморщился.
— Ты, Ягуар Сидорович, должен мне средство дать.
Ягуар хитро усмехнулся и, взяв с окна флакон, помахал им перед носом Федора Кузьмича.
— Вот видишь, патентованное.
Федор Кузьмич оживился:
— Па-па-патентованное, говоришь ты? Дай.
— Денег стоит, — сухо ответил Ягуар, ставя флакон на место. — Строго секретно и собственного изобретения.
— Ягуар Сидорович, богом молю, дай, — пристал Федор Кузьмич. — Ведь облысею я. Что хочешь бери, только отдай.
— Пять червонцев, — бухнул Ягуар Сидорович и даже побледнел от неожиданности.
— Десять бы не пожалел, кабы были. Нет.
— А нет, так нет.
Внезапно Федора Кузьмича осенила мысль. Он сунул руку в карман и вынул оттуда часы с инициалами Драницина.
— Вот возьми в обмен, только дай.
Ягуар Сидорович недоверчиво улыбнулся и взял часы.
Гости принялись осматривать их.
— Хороши, — изрек бухгалтер.
— Хороши, — соглашался Ягуар.
— Бери, — бормотал Федор Кузьмич, — только дай средство и жене ни гу-гу. Она человек нервный.
— Ну ладно, бери, только для тебя уступаю, — снисходительно проговорил Ягуар Сидорович, передавая флакон Федору Кузьмичу.
Тот немедленно подошел к зеркалу и, откупорив флакон, густо намазал макушку жидкостью.
Часы переходили из рук в руки.
— Разрешите посмотреть, — заплетающимся языком пробормотал фотограф. Ягуар передал ему часы.
— А-а-а, — вдруг закричал Тихон Петрович, — СВД.
Гости переглянулись.
— Ягуар, откажись, — кричал побледневший фотограф, — тебе говорю, откажись... Союз великого дела. Я, брат, все знаю, — подмигнул он. — Ты, брат, только раскопай, не то увидишь.
Мрачный краевед Чубукеев, услышав слово «раскопай», сразу же насторожился как гончая. Оживился и Ягуар.
— Что раскопать, — враз вскрикнули они.
— Ты не хитри, на Угорье-то, брат, под березой. Там, брат, ценность, ты только не смей и часы не бери... Слышишь, — и фотограф, бессильно покачнувшись, свалился на пол.
— Наклюкался, — сочувственно проговорил толстый бухгалтер, наливая десятую рюмку. — Слаб человек.
— Мне пора, — мрачно произнес краевед Чубукеев и про себя повторил: «На Угорье под березой».
— Пошли уже, — поднялся Ягуар и беззвучно прошептал: «Под березой на Угорье».
Гости стали расходиться. Бесчувственного Тихона Петровича Агафья Ефимовна вместе с толстым бухгалтером уволокли домой.
— Не правда ли, как удался вечер, — бормотал Ягуар Сидорович, натягивая пестрое ватное одеяло.
— А ты заметил, как много ест этот толстый бухгалтер. Конечно, мне не жаль, но это просто невежливо, — проговорила Нина Петровна, поправляя подушку.
— М-да.
Дом заснул.
Только поэт Павел Трепещущий (псевдоним) лежал одиноко на жесткой постели и терзался поздним раскаянием.
Где-то заунывно выла собака.
Глава VII
КОМСОМОЛЕЦ ПЕТЯ
— Я несчастна, я глубоко несчастна, — говорила Женя. — Он бросил меня, он уехал неизвестно куда. Вы не можете себе представить, что это за человек. Это изверг.
Комсомолец Петя слушал, слегка наклонив набок вихрастую голову.
С Женей он познакомился в клубной библиотеке. Она поступила работать и дежурила в абонементе. Петя как-то разговорился и обнаружив, что она заражена мелкобуржуазными принципами, взялся за ее перевоспитание. Он таскал ей целые кипы книг по политграмоте, читал газетные передовые, пробовал проработать решение второго пленума окружкома комсомола. Женя любила экзотику; знакомство с вихрастым комсомольцем забавляло ее. Правда, проработка шла плохо, разговор неизбежно сползал «на бытовые темы», как выражался Петя.
— У него были такие жестокие глаза, — продолжала Женя. — Знаете, Петя, временами я боялась его. Да вот, посмотрите фотографию. — И Женя, взяв со стола групповую карточку, висевшую в лаборатории инженера, передала ее Пете.
— Вот он.
Ничего зверского в облике инженера Петя не нашел, но он показался ему знакомым.
«Где-то я его видел», — мелькнуло в уме.
Он хотел было отложить карточку на стол, но вдруг увидел на фотографии девушку, почти подростка. Она глядела немного вбок и на груди у нее комично топорщилась пионерская косынка.
— Таня, — прошептал он. — А скажите, товарищ Женя, — спросил Петя, — эта девушка вам знакома?
— О да, — сморщила носик Женя, — еще бы. Представьте, он влюбился в нее еще когда мы жили на Ванновском заводе. Он таскался за ней везде и всюду. Я недавно нашла целый ворох записок этой безнравственной девчонки.
Петя издал какой-то неопределенный звук, не то охнул, не то простонал, взъерошил волосы и попрощавшись вышел.
Да, теперь все ясно. Вот почему Таня не обратила на него внимания. Это было еще в прошлом году. Они вместе работали в пионеротряде, и в один изумительный мартовский вечер Петя почувствовал себя безусловно влюбленным. Он долго боролся с этим мелкобуржуазным предрассудком, усиленно обливаясь холодной водой, делал гимнастику, играл в хоккей и волейбол и читал вслух «Анти-Дюринга», но все безрезультатно. В мозгу то и дело мелькал нежный девичий профиль, обрамленный каштановыми волосами.
Петя мрачнел. С Таней он был нарочито груб. Та, казалось, ничего не понимала, только удивленно вскидывала глаза и потом смеялась и спрашивала:
— Что с тобой, Петька?
Петя краснел, бормотал что-то нечленораздельное. Собираясь в пионеротряд, он подолгу стоял перед овальным зеркалом, разглаживал непокорные вихры, тщательнее чем обычно завязывал галстук.
В один из вечеров они возвращались вместе домой.
Воздух был влажен, пахло талым снегом и сыростью, тяжелые капли то и дело падали с крыш. В небе плыли легкие перистые облака и мелькали редкие звезды. На скамейках бульвара сидели парочки и откровенно целовались.
Разговор не клеился.
Вдруг Петя схватил Таню за руку и приглушенно сказал:
— Сядем.
Таня вздрогнула, непонимающе взглянула на Петю, но покорно села на скамью.
— Я больше не могу, — сказал Петя каким-то странным, глухим голосом и сжал Танину руку. — Слышишь, не могу.
— Да, — полуспросила Таня.
— Да, я не в силах бороться с этим мелкобуржуазным чувством. Ты можешь не уважать меня как комсомольца. Но я тебя люблю.
Пете стало легче и весь мир стал простым и ясным, и почему-то хотелось бежать и кричать полным голосом что-то хорошее и большое.
Таня неожиданно помрачнела, тихонько высвободила руку и задумчиво наклонилась.
Петя похолодел.
— Не надо, Петя, брось, — сказала Таня. — Ты хороший парень, я тебя очень люблю, но понимаешь...
— Не так, — упавшим голосом произнес Петя.
— Ну да, понимаешь, не так...
Петя тряхнул головой, неожиданно поднялся и, не простившись, быстро, почти бегом помчался по темной аллее.
С этой минуты Петя почувствовал себя глубоко несчастным. Он купил томик стихов Есенина и один раз попробовал даже напиться, но ни то, ни другое ему не понравилось. Он как-то возмужал, с Таней вел себя сдержанно и старался не оставаться наедине.
— Теперь все понятно, — говорил он сам себе, возвращаясь от Жени. — Все ясно. — В памяти встала встреча в театре. В антракте он увидел в фойе Таню. Она что-то оживленно рассказывала высокому нескладному мужчине. У него был немного усталый взгляд. Лицо было сухое, с глубоко сидящими глазами и резко очерченным подбородком, обрамленным небольшой бородкой.
— Гнилой интеллигент, — злобно прошептал Петя.
Таня заметила его и ласково кивнула головой. Людской поток унес их дальше.
На другой день Петя не выдержал. Оставшись с Таней наедине, он ехидно сказал: