на самый верх, Ника так и осталась душевнобольной. Никакой Ивы в действительности не существует. Нет и тебя как живой реальной структуры – носителя твоего сознания. Ты – фантом, твой конструктор – Ирис.
– И что? – Фиолет задрожал крупной дрожью, он взял Радослава за руку. Рука самого Фиолета была ледяной, – я же чувствую твоё человеческое тепло, Радослав.
– А я твоего не чувствую. И с Ивой у вас нет, и не может быть, никаких реальных отношений, свойственных живым людям. Ты и она, вы были взломаны инопланетным хакером – монстром, присвоены чужим интеллектом ради целей, постичь которые мы всё равно не можем. У нас другой уровень организации ума. Я даже не буду говорить о том, добрый или злой этот монстр –хакер, он просто другой. Ты должен поверить мне и согласиться вместе со мною и с Ивой отправиться на безлюдный континент планеты, где вся информация, захваченная хакером, будет у него изъята. Ты и Ника получите свободу. Это не будет смертью, а только освобождением. Я отправлюсь с вами. И сразу говорю тебе, никакое живое существо не может сохранить жизнь, если оно соприкоснётся с поверхностью того условного континента. Потому что сказать, то там за структура, я не могу. Даже Кук того не знает. Но это такое место, где её власть заканчивается. Ты, я, Ника, – мы уйдём отсюда. А вот куда, там уж узнаем.
– Ты согласен расстаться с жизнью? Почему? – тихо спросил Фиолет.
– Потому что я устал. Потому что я как и ты, хотя и по другому, тоже был схвачен в своё время инопланетным монстром, и он до сих пор не даёт мне от себя свободы. А я её хочу больше жизни, если это жизнь невольника. Никогда не читал старых книг про таких людей, которые неволе предпочитали смерть?
– Конечно, как и всякий человек, я такое читал. И если ты всё сочинил, то что я теряю, когда попробую слетать с тобою на тот загадочный континент? А я даже и не знал, что тут есть четвёртый континент.
– Только Ива ничего не должна знать. Зачем ей лишние страдания. Ты согласен? Она даже ничего не узнает до того самого мгновения, как ощутит своё освобождение от мучительных повторений неудачной судьбы. К тому же судьбы вымышленной и не имеющей к ней самой никакого отношения. Хватит вам развлекать скучающего и жестокого зрителя своими терзаниями.
Плач Сирени
Он обернулся и нисколько не удивился, что на заднем сидении аэролёта никого не было. Ни Ивы, ни Фиолета. Так и должно было произойти. Вокруг расстилались сиреневые пустоши, осиянные бледным светом перламутровых небес.
– «Хорошо наше черепаховое небо, хорош наш золотой месяц и серебряные звёзды», – начал он свою присказку из старинной сказки про волшебную табакерку. – «Да только есть у нас беда. Есть у нас злые дядьки-молоточки»… – Он открыл верхнюю створку аэролёта и увидел, что за пределами машины была пустота. Даже мраком её назвать было нельзя. Она была больше серым маревом, она была чистым ничто. И он занёс туда ногу, с любопытством наблюдая, как она поглощается тем, чему не было словесного определения на языке земных существ. Никаких ощущений при этом не возникло. Ни приятных, ни болезненных. Судорожно он втянул ногу обратно и внезапно увидел женщину, сидящую рядом с ним с левой стороны. Он никогда не видел её прежде. Определить возраст было непросто, с учётом того, что земные представления о возрасте не всегда совпадали с местными. На вид женщине было лет сорок, но могло быть и больше. Подкрашенная сиреневым оттенком исключительно-чистая седина её волос говорила, что молодой она не является. Она задумчиво улыбалась, что называется «улыбкой Моны Лизы», не размыкая своих некрупных губ. Атласный шарф с яркой вышивкой покрывал часть её волос и спадал на плечи. Чем-то неуловимым она напомнила ему мать, но была проще и мельче по своим габаритам, и глаза под яркими дугами бровей были тёмные, бархатно-фиолетовые. И запах он уловил, – несколько удушающий и приторный запах сирени, если она не на улице, а в закрытом помещении в виде букета. Когда умирая, она и отдаёт всю его, несколько токсичную, концентрированность.
– Не соверши непоправимую глупость, сынок, – сказала женщина.
– Сирень? – уточнил он, догадавшись, кто она. И отодвинулся, не вынося запаха сирени. Как и черемухи. А для него оба цветущих весною кустарника были одинаково раздражающие по запаху. И надо же было такому иметь место, что возле земного дома Воронова – нынешнего Кука было такое изобилие сиреневых и черемуховых зарослей.
– Называй так. Зачем ты хочешь убить себя?
– А зачем ты уловила души Фиолета и Ники, не желая отпускать их туда, куда им и положено было отправиться после своих жизненных странствий? Зачем ты кружила их в бессмысленном аду своих фантазий?
– Почему в аду? Я дарила им любовь, – Сирень сложила на коленях свои ручки, открытые чуть выше локтя, почти девичьи по своей белизне и гладкости, теребя голубовато-сиреневый шёлк подола длинного платья.
– Любовь, которая ничем не могла разрешиться, не могла быть настоящей. А я долго не понимал, что происходило со мною, пока тут за годы безделья и наблюдений за происходящим не понял, что и сам являюсь таким вот материалом для питания уже своего внедренца. Но по мере проживания своих лет я всё менее был способен испытывать хоть что-либо. Я черствел с каждым днём, не имея ни чувства радости, ни жажды чего-то и удовлетворения достигнутым. Я с каждым годом истончался и бледнел, и не от старости так было. По земным меркам я совсем не стар. А потому, что меня всегда делило надвое и присваивало себе все мои внутренние переживания, глушило биения моего жизненного пульса существо, с определением природы которого я не справился и по сей день. А что оно давало мне взамен? Какую-то мифическую вечность, вкус которой подобен трухе давно сгнившего дерева. Неуязвимость там, где погибал нормальный и живой человек. Я дал свободу Фиолету и бывшей Нике, на которую ты напялила иллюзорный облик некой Ивы, оставив ей возможность снова и снова погружаться в страдания. Они тебя завораживали, влекли, не потому, что ты злая. Ты никакая. Ты способна жить только чужими переживаниями и чужой любовью.
– Говори, говори, а я послушаю твою самонадеянную ерунду. Да ведь жизнь и моя и тех людей, что тут вынужденно остались, настоящая! Как ты того не понимаешь? Какого освобождения ты желаешь? От жизни? Я сохранила в себе все чувства, мысли и желания того мужчины и