ребёнка чуть не утащили, а она – скучно ей! Такую усадьбу испоганили! Такое производство порушили бронзоволицые, жадные и ленивые порождения не знаю уж и кого! Мало я их порол! Фигурально выражаюсь, понятно. Счастье ещё, что люди белого континента из последних сил стараются поддержать прежний порядок. И в этом, между прочим, немалая заслуга КСОР и моей Сирени.
– Твоей Сирени, – ухватила его за язык Вика.
– Моей Сирени, – повторил он назло ей.
– Так это ни что иное как разбор старых декораций, громыхание уносимого инвентаря сыгранной игры и смывание грима самих актёров, – дополнила Ландыш, поразив всех познанием скрытых театральных механизмов. – Я люблю читать, – похвалилась она своей начитанностью, оценив невысказанное восхищение публики своим проникновением в суть происходящего.
– Твоё влияние, Радослав, на несомненное развитие бывшей маленькой невежды Ландыш налицо! – похвалил Кук.
– Я старался. Не одним же валянием в постели нам было заниматься, уж коли ты нас заточил в маленькую тюрьму, хотя и комфортную и даже с разрешением свободного выхода иногда за её пределы.
– Был бы ты тем молодцом, кто улетал некогда на Паралею, ты бы меня не упрекнул за такую блаженную отсидку. А тут явлен тот самый парадокс, что всё желаемое приходит к человеку, но не рано, а поздно, когда оно уже перестаёт желаться. Или Ландыш не та, с кем бы тебе хотелось такой вот нирваны?
Отлично поняв, о чём речь, Ландыш вдруг запела, – «Такого снегопада, такого снегопада, давно не помнит здешняя земля…». Радослав, ты так и не покатал меня на санках, а вот в сугробе извалял. Здесь очень неустойчивый снежный покров. Всё же мягкий климат.
– Не стремился я ни к какой нирване и к прочим гуриям. Ты меня с Андреем не путай, – Радослав не обратил внимания на сольное выступление жены. – Он всю жизнь одиноко проболтался там, куда его и гоняли, а я всю жизнь только и делал, что выпутывался из бесконечных тенет этих самых гурий. Я не создан был для семьи, а меня всегда в тесные семейные гнезда запихивали, отупляя неотменяемой заботой о раскрытых ртах голодных птенцов. У нас с Андреем тоска одна, да содержание её противоположное.
– Много ты птенцов нашвырял по разным гнёздам, это верно. Да не всех успел на крыло поставить, что тоже не отменяемая правда. Я не осуждаю. Я сам много хуже тебя. Но лучше так, как мы с тобой, чем как у Андрея или Фиолета. Нет у них потомства.
– Ты всё болтаешь, да забалтываешь, скрывая своё место и своё участие в поддержании данного райского интерьера в действующем режиме. Это же и твоя игра, Кук? Но почему такая, а не другая?
– А ты сам много чего понимал, живя на Земле, даже летая в иные миры? В гораздо большей степени ты принимал ту трактовку происходящего, какую тебе внушала система образования и прочие установки социума. Конечно, кое-какие оппозиционные мыслишки у тебя же имелись, как и у всякого человека. В любой клетке для разума есть щели, чтобы иметь возможность сунуть туда нос, если это любознательный нос. А нет, так и красуйся фрагментом целого в условной рамочке. Никто особо-то и не возражает. Всякий куда-то вшит, во что-то вложен, ниточка за ниточку, деревце за деревце, камушек за камушком, вот вам и панорама всеобщего вида. Ниточку выдернул, деревце срубил, камушек утащил, особого урона не заметно, а если всё и целиком снести? Тут-то и ясно, как из самого малого слагается неповторимый грандиозный узор мира. Вымысел ли он великого Созидателя? Или его неохватная душа в каждой малости пульсирует, живя со всеми единой жизнью?
– А Фиолет! – вдруг вскричала Ландыш. – Как же он? И куда он пропал?
История Фиолета
– У Фиолета особая история. И она не очень весёлая, если сравнивать её с прочими историями тех, кто сюда попал, – начал Кук. Он долго молчал, бродил туда, сюда. Потом предложил всем отправиться в столовый отсек попить чайку. – Глотка пересохла, – объяснил он. Все послушно пошли следом.
В столовом отсеке хозяйничали темноволосый сын Кука Владимир и всё тот же Костя, который был всегда и всюду рядом, когда бы они ни собирались в звездолёте вместе. Они уже приготовили знатное чаепитие. Пока пили чай, закусывали, пока смеялись над проделками Алёшки, сильно подросшего, а всё такого же весёлого и озорного, несколько успокоились.
Алёше путешествие явно пришлось по вкусу. Неурядицы, возникшие на планете за пределами звездолёта, мало его занимали, как будто он знал изначально, что это род игры, вид развлечения, красочный аттракцион, куда привезла его мать. Виталина, умильно серьёзная по виду, как и всегда, когда она не капризничала, бродила по его пятам, повторяя его слова и любя его как никого вокруг. Алёшка рассказал о том, как он гулял по парку и нашёл огромный гриб размером с табурет, на который и присел от усталости, а гриб взял и сплющился под ним.
Виталина тут же повторила, – А я! А я пошла в парк. Увидела гриб с ножками как у табурета, – тут она несколько присочинила, считая, раз гриб был как табурет, то он и ножки имел. – Я села, а он убежал!
Все смеялись, все лавры славы доставались ей одной.
– Хватит воровать мои сюжеты, – орал Алёшка, – сама сочини хоть что-нибудь. – Он рассказывал дальше, – Пошёл я тут рыбу ловить, а она оказалась такой кубатуры! – он разводил руками в стороны, – Чуть меня не утянула. Вынырнула и зубищами щёлк! У самого лица по дуге пролетела и в воду! Пришлось удочку бросить и убежать.
– А я! А я пошла рыбу ловить. У неё голова была как мои кубики! Как щёлк! – девочка таращила свои синие глаза, прозрачные как у матери. Она и была материнской маленькой, весьма разговорчивой, а потому и забавной копией.
– Какие кубики! – заливался Алёшка.
– Разноцветные. Она и рассыпалась у меня в руках и упала в воду обратно.
– Врунья! Врунья! – смеялся Алёшка, – не бывает рыб из кубиков.
– Бывает! Бывает! – Виталина злилась, пойманная на плагиате.
Уже после чая, послав Алёшку уложить спать Виталину, они направились в отсек Кука. Вика, Ландыш и Радослав.
– Так где же Фиолет? – спросила Ландыш.
– Где-то бродяжит, – ответил Костя, увязавшийся за ними. Он тихо сел в сторонке, и отец его не удалил из помещения. – В последнее время с ним что-то произошло. Он перестал есть, похудел раза в два, так что Кук разрешает ему исчезать без всякого предупреждения и тогда, когда ему и вздумается.
– Никакого Фиолета нет, – сказал вдруг Кук. Все замерли, перестали переговариваться и дожёвывать