недоразвитую поросль от старой развратницы матери, не способную ни на какую яркую любовь. Я могу быть любой желанной тебе женщиной. И уже не с Куком, а с тобою мы породим себе прекрасного сына, которого я буду любить и уже не разыграю спектакль с его утратой. На самом деле я просто не хотела играть роль матери того, кого я и родила в одном из своих воплощений. Вот видишь, не так уж и иллюзорна жизнь на моей планете, раз я оказалась способной порождать из себя уже новых существ. Капа – мой первенец. Он самый настоящий. Он не Кук, и никто другой. Зачем тебе Земля, где ты всё утратил? Зачем тебе Паралея, где тебя никто не ждёт? Зачем тебе планета Пелагеи-Бусинки, где вечная скука под лазурными небесами? Ты уже и тут вкусил все прелести такой вот бездеятельной жизни. Но это был твой выбор, – быть в стороне от всего, что тут происходит. Потрогай мои руки, они горячие и неподдельные, – Сирень взяла его руку в свою и прижала к пышной груди.
– Моя грудь такая упругая и чувствительная к ласкам, я молода телом и даю утоление жажды мужчин… Я никогда не постарею, не надоем, не утомлю и не разочарую, я всегда буду верна…
– Какая пошлая мелодрама! – засмеялся он, – какая же пошлая владычица у этой планеты! У неё только одни образы совокуплений в пошлой и пустой голове!
– Не смей! – завизжала вдруг Сирень, – не смей открывать вход для Энтропизатора в мой прекрасный мир! – она вцепилась в его лицо, буквально набросилась как дикая кошка, стремясь выцарапать глаза. Он ничего не почувствовал, но увидел, как кровь, самая настоящая и красная, закапала с его разодранного лица на его же руки, когда он оттаскивал от себя безумную бабу, – кем бы она ни была, но выглядела женщиной. По-видимому, это был самый большой урон, какой она была в состоянии ему нанести. Уже в следующие мгновения её лицо стало меняться с той быстротой, которую не фиксировали глаза. Она стала вдруг юной страдающей Ксенией у сетки аэропорта. Горьковатый аромат далёких евразийских степей наполнил ноздри. Запах озона после только что прошедшей грозы, свежий запах юных ветров. Бесконечность дороги, ведущей куда-то вверх, – к синей и никогда не достижимой черте горизонта. И тут же опять инопланетянка Гелия с её загадочным звёздным переливом в глазах и волосах. Холодные брызги, долетающие от воды, падающей вниз со скал, наползающий туман близкого вечера, и полное отсутствие живого женского духа от сидящей рядом девушки, как будто она была изваяна из самого горного воздуха, из падающих ночных звёзд. Гелию сменила невероятно милая и тоже юная Нэя, чей аромат был свеж и одновременно вкусен, так что хотелось её не только прижать к носу, но и лизнуть. И опять роскошная, вошедшая в свой женский солнечный апогей Ксения, имеющая дух раскалённого песка, по которому идёшь к желаемой освежающей и глубокой воде. И опять Нэя, но уже многодетная мать, идущая к своему женскому закату, с едва уловимым запахом усталых осенних цветов. А уже в следующую секунду рядом сидела плачущая, бесконечно милая Ландыш, ставшая и дочерью и женой и возлюбленной, поскольку его чувство к ней всегда было наполнено жалостью, не отменяющей любви. У неё отчего-то не было никакого ярко-выраженного запаха. Она была легка и неуловима во всём.
– Как же так, Радослав? Как же ты можешь бросить меня? А сам говорил, что я единственная и последняя. Навсегда… Меня все обманывают! Кук обещал подарить планету, где я стану царицей прекрасного мира и женой чародея. И Фиолет признавался, что всегда мечтал о такой девушке как я при его жизни в Паралее. И ты, мой муж! Сказал, что я уже навсегда, до смерти. Не уходи, Радослав! Я буду принимать для тебя любой из явленных обликов. Только дай понять, кто тебе милее…
Лучше бы она этого не говорила. Поскольку он сразу пришёл в себя, осознав, что никакой Ландыш рядом нет. Рядом плакала его собственная мать, всегда внушающая непереносимую жалость, если он видел её в слезах, что было большой редкостью, но никогда не вызывающей в нём особенной-то любви. Только в детстве, когда она была нужна, а почти всегда где-то отсутствовала.
– Сынок! Неужели я уже так и не увижу тебя? Неужели ты так и не простил меня, твою несчастливую мать, которая родила тебя по любви, а жила всю жизнь без таковой. Обними меня! Не делай того, чего уже не исправишь!
– Ну, нет, Сирень, кому-то ты и матушка, а кому хуже смертушки. Хватит с меня лучезарных оборотней. На мой короткий, даже не скажешь, что век, а на короткие полвека, плюс десяток лет сверху, столько привалило такого вот счастья с безымянных звёзд, что спалило меня всего до всякого уже бесчувствия, до горелой корочки включительно. Надоело мне моё собственное творчество. Условно моё. Поскольку рядом всегда имелся безымянный и безликий сотворец. А подавалось такое вот меню с золотым обрезом, да с надписью «судьба человека космической эры», неведомому потребителю. Не верю я в судьбу, в гармонию космоса, не верю и в значимость человека. Может, и пожалел бы о такой вот горчайшей минуте, проглотить которую я уже не в силах, да говорят, что там, за чертой жизни нет сожаления ни о чём.
Очнувшись от наваждения, он ясно и чётко увидел, что нет рядом никого. Он даже не мог сказать, а точно ли были тут совсем недавно Ива и Фиолет – нахохлившаяся милая парочка двух залётных голубков из несуществующего уже времени? А точно ли была в реальности вся его жизнь, и существует ли на самом деле простенькая, но изысканная всё равно, звонкая юная Ландыш, которой достался неведомо за какие грехи, не от неё уставший, седеющий бродяга? В следующее мгновение он открыл верхнюю створку машины и спрыгнул вниз, где и пропал навсегда. Аэролёт закрылся и в автоматическом режиме взял курс обратно. В сторону острова в сиреневом и беспредельном океане, где и был вход в подземный ангар, укрывающий звездолёт Кука.
Явление старца из ниоткуда
Кук вошёл в свой отсек отдыха. Следом вошёл сын Владимир, самый красивый из его сыновей. – Отец, – сказал он, – прибыл аэролёт Радослава. Но пустой. На сидении лежало вот это, – Владимир протянул отцу огромный перстень чёрно-фиолетового цвета. Кук взял, пока ещё мало что понимая. Владимир в замешательстве рассматривал свою ладонь, на которой был заметен красный след, вроде как от несильного ожога.
– Больно? – встревожено