умиротворённо вздыхают. Но, это чувство также стремительно закончилось и Амали в беспокойстве схватилась за живот. Она разом всё поняла – П. подмешивает к её еде таблетки, она не может забеременеть. Может быть благодаря чувству предварительного страха этого открытия, она сейчас же не пустилась в истерику, а только лишь бессмысленно побрела, сама не зная куда.
Господин П. не знал, куда ушла его жена и не хотел это выяснить. Он радовался изменению погоды и ждал скорого дождя. Мужчина вспоминал, как в юности, в курортном городке, где он отдыхал со своим братом и родителями, в первый же день их пребывания пошёл дождь. Это был совсем не ливень – крупные капли ложились пятнами на сухой асфальт, море, окутанное лёгкой дымкой, его крохотный кусочек виднелся в уголке балкона (общий вид выходил на стену соседнего отеля) и П., тогда самый обычный школьник, с грустью глядел в его призрачную синь. Сейчас ему захотелось вернуться в тот день, вновь ощутить на горячей коже холодные капли, неподвижно смотреть, как продолжает суетиться курортная улочка, как торговцы, даже не думают расходиться, громко нахваливают свои фрукты, как купальщики лениво расхаживают вдоль прилавков, даже не скрываясь от дождя. Всё так необычно – он привык, как дома, если идёт дождь, то нужно прятаться под зонт, иначе ты промокнешь, простудишься и заболеешь – ведь северный дождь неуютный, безразлично идёт часами и разводит грязь. Дождь у моря – ещё один из комплементов приезжему – он даёт передохнуть от яркого солнца, создаёт необходимый для полноты жизненных ощущений контраст, смену одного другим. Похоже, что в жизни П. тоже всё менялось. Обычно, он не радовался переменам, воспринимал их настороженно, с «мысленной ворчливостью», но обязательно наступал переломный момент, когда он, убеждённый, что как прежде уже не будет, приветливо принимал новые условия жизни.
П. как будто потерял в суете прощания с прошлым всё, что связывало его с Амали. Он подумал о «их миссии». Кто бы это мог быть – мальчик, или девочка? Он представил, как утешает Амали, представил её такой, как в первые дни их любви – желанной, самой прекрасной на свете, доброй и ласковой. Представил, что она, наверное, относилась к нему с почти материнской заботой, словно гладила своей теплокровной рукой его сметенную душу, так тихий огонёк молитвы успокаивает страждущего. В чём же она виновата, такая чистая, словно икона? На одном из ранних свиданий, Амали обратила внимание на то, что у П. расстегнулась и отлетела запонка и стала бережно застёгивать её своими аккуратными пальчиками, улыбаясь при этом. П. всё больше воспарял в этих мыслях, они были приятны, как гармоничное звучание многоголосного хора, он с блаженством восходил на следующую ступень духовного экстаза. Он вспоминает месяц май, юную зелень и Амали в платьице, которое он томительно переживал в своих снах, столь прекрасных, что, казалось, сердце останавливается. Призрачно далёкая, туманная мысль П. уносилась куда-то в детство, в смутные его образы. Всё причудливо соединялось в общем кружении. Амали – женственная стихийная в своих порывах и, в то же время беззащитная, её новое платье, из-под которого красуются обнажённые ноги, так просто, ни капли не вульгарно, как у школьницы, которая не осознаёт, что скоро станет женщиной и эти ножки станут её оружием, охотничьим копьём. Теперь П. понимал, что его Господь посылал эти счастливые мгновенья, как утешение, что все наслаждения молодости для него сводились лишь к одной странной форме мучительного томления, которое теперь, почему-то приятно вспоминать, как воздействие притупляющего боль наркотика.
То, что было истинно, что медленно, но верно приближало его к конечной цели, осталось позади, в тех днях. Как сквозь пальцы вода, из его жизни уходило всё наивное, доверчивое завтрашнему солнцу. Старик Северо рисовал ему другую жизнь. Эти картинки сплетались из его туманных фраз, странных жестов, из описаний виденного всюду, таких ни на что не похожих описаний; из книг и музык, которые он то мурлыкал, то рокотал глухим басом; из его непослушной седой копны волос, пропахших табаком и вином. С Сильвестро господин П. верно шёл к конечной цели, и она была очевидно не достижима в посюстороннем мире; она проглядывала, как райская поляна сквозь сухие скрюченные ветви, в изгибах тонких мелодических линий мазурок Скрябина, шершаво звучащих со старой пластинки в мастерской скульптора, просматривалась в репродукциях полотен Босха, Брейгеля, Левитана и Айвазовского, начала отдалённо раскатываться в апокалиптических зовах меди Реквиема Верди. П. всё больше хотелось слиться с проявлениями творящего духа, прожить каждый отдельный голос в хорах Генделя и квартетах Бетховена. И тут, как острая пика, прорвались в памяти первые звуки «Большой фуги» Бетховена, которую он впервые услышал с мансарды Сильвестро ранним утром. Пронзительная малая децима ре минора ударяла в виски, как приближение дула револьвера, заставляла зажмурить глаза, съёжиться всему нутру и затихнуть на обрыве скалы, схватиться за край, как за последний миг жизни, зависнув над глубокой пропастью. Эта пика Бетховена нещадно колола всё удобное, спокойное, что было в прошлом господина П. Почему-то эта истерзанная децима ненавидела в нём Амали, императивно желая расщепить её, заполнить всё пространство внутреннего мира одиночеством, глухим, сумрачным, но правдивым, как хлёсткий холодный ливень, пробивающий землю.
Но почему-же нельзя пустить в свой новый мир Амали? В ответ он вспоминал множество маленьких мгновений своей жизни. Не простой была задача собрать их, чтобы увидеть общий план, понять, где закрались опасные противоречия. Он вглядывался в себя и через пелену сложных умозрительных рассуждений, теоретизирования, того, что он называл «для-себя кантианством», сложно было распознать истинные чувства к Амали – через неё он ещё больше любил себя. В спокойном ритме шла череда положительных, сомнительных и отрицательных ощущений от прожитого вместе, и все эти ощущения были равнозначны друг другу. Теплота и нежность сменялись холодностью, скепсисом. И вот в один прекрасный момент старик Северо вторгся в их идиллическую жизнь и занял в ней хозяйское место, фактически – место Амали. Но неужели сам П. это допустил? Внутренняя улыбка светлела в нём, когда он постепенно стал додумываться, что хочет быть столь же свободным для себя от других, как скульптор Северо. Неограниченные пространства фантазийных творческих миров расширяли упругую сферу его бытия, в ней размещалось непостижимое разумом разнообразие творческих решений, как неограниченно множество комбинаций шахматиста. Парить в ежеминутно расширяющейся вселенной своей мысли, которая в обращении даёт всечеловеческую творческую мысль, – вот чего хотел для себя П, что заставляло сейчас участиться его дыханию. Чувственная сторона внешних впечатлений скрылась в тень, на передний план выступили