соотношения быть не может). А ещё, как в тон лицу окрашены её губы, как ровно подведены глаза, как послушно очерчивают контуры лица каштановые волосы. До определённого момента он думал, что у женщин это делается как-то само собой и вдруг его озарило, что красота поддерживалась и усиливалась ради кого-то, с той же долей серьёзности и ответственности, что и мужская работа где-нибудь в проектном бюро, или в химической лаборатории. Оказалось, что в этом девичьем труде нужна ещё, быть может, бОльшая отдача, чем в простом мужском деле. – Как в жизни много смыслов, как причудливы порой её проявления, – думал господин П.
Наступил перелом, резко и грубо, как сруб крепкого бруса. П. представлялось, как его существо смятенно оглядывает округу, охваченную пыльным порывом холодного ветра, который бывает перед беспощадной бурей. Было бесполезно копаться и выяснять у себя, где прошла чёрная линия границы между прежним и нынешним. Было игольчато колко перед неуютным завтра, а тот далёкий весенний день было щемяще жалко. Чем та старательно красивая Амали была виновата перед нынешней? Захотелось приласкать её, стоящую в рост рядом, и честно готовую (теперь уж решено) ради него на всё. Перед ним стояла женщина, завоёванная без боя. И на её лице вовсе не изображается мучительная жертва, в её глазах горит ровный свет обыкновенной любви, как вдох и выдох, как солнечный луч среди лесных веток.
Выйдя из аптеки с маленькой коробочкой таблеток в руках, П. закурил. Он делал это очень редко, и голова его закружилась. Он оперелся на толстый ствол старого дерева и глядел в ночь, подсвеченную фонариками прохожих. Если он брал сигарету, значит случалось что-то выведшее его из равновесия. Когда он играл в театре, он всегда был выведен из душевного покоя и поэтому курил много. П. сам не заметил, как жизнь с Амали отвратила его от курения. Спокойная работа с бумагами, расчёты, деньги, вклады как-то удалили из его жизни лихое желание пуститься во все тяжкие. Прежде он мог крепко выпить после удачного спектакля и это было нормой для всей провинциальной труппы. Единственная из всех в ней, его прежняя жена не пила и не курила. Её мягкие русые волосы, всегда пахнущие чистотой, фруктовым шампунем, освежали его обоняние, когда украдкой он срывал сладкие ягоды её поцелуев и скользил лицом по прядям рассыпавшихся волос. Она не пила по своему воспитанию, отец её был сельский священник и в детстве она была очень религиозна. Образ мучений Иисуса вызывал в ней острую боль сострадания и неприятия жестокости, за которой стояли не только физическое угнетение, но и все людские пороки, которых достаточно происходило в её деревеньке. Когда она слышала ругань соседских мужиков, или их пьяные крики, то убегала в безлюдные поля, где среди пряных трав молилась своему Иисусу, держа в тонких пальчиках маленький нательный крестик с распятием. В те годы она напоминала куколку Мальвину, сказочно чистое дитя, которое росло в тепличной чистоте нравов. Неминуемое столкновение с жизнью большого города вызвало в ней перемены, но не испортило её внутренней чистоты, не сломило крепкий духовный стержень. Сохраняя эту чистоту, она вместе с тем сохраняла и определённую долю наивности, которую видел в ней режиссёр, и считал это преградой для многих ролей, неверие в актёрский талант, наивности, которую сразу обнаружила в ней Амали и легко выстроила стратегию своего нападения. Первая жена господина П., оказавшись в театральной труппе, нарушала волю своего отца, который, по старым нравам считал, что актёрство – это пособничество диаволу и бесовщина. Впрочем, дочь никогда не считала своего родителя религиозным фанатиком, в нём было много мудрости и светлой доброты. После разрыва с господином П., она тут же покинула театр и поняла, что была там только ради мужа. Она пошла на курсы медсестёр и устроилась работать ассистенткой частного стоматолога. В этой чистоплотной профессии она чувствовала себя в безопасности от чувствительной муки, которая томила её воспоминаниями о П. Вечерами она мечтала, чтобы поскорее наступил новый день и она вернулась в сияющий белизной стоматологический кабинет, полный ароматов йодоформа и антисептиков, представляла, как наденет свой белый халат, чепчик, защитную маску и приступит к уборке кабинета, подготовке реактивов и смесей, как будут приходит в кабинет люди, среди которых мужчины, похожие на господина П. и доктор будет устранять их боли и недуги. В этой предсказуемости событий, строгой неизменности алгоритмов её душа находила успокоение, словно раньше её постоянно настигали какие-то потрясения, и она едва с ними справлялась, и в добродетельной помощи страждущим она находила религиозное искупление своим, как она считала, многочисленным грехам.
Он крепко затягивался и пускал клубы дыма прямо перед лицом, ночь прыгала в пьяных от никотина глазах, ноги стали ватными и он, скатившись, проскользил по шершавой коре южного древа и сел, обессиленный, на корточки. Ему казалось, что его примут за наркомана и упрячут за решётку. Правильность, самоконтроль ещё звенели в нём. Вязкий, тугой после жаркого дня воздух душил. Ему сильно хотелось пить, он был уверен, что сможет выпить несколько литров залпом. Он купил воду сначала в одном, затем в другом лотке вдоль набережной. Ему хотелось вина, но вязкая ночь туманила и без того. Словно рефрен повторялись в нём мысли о том, что он будет делать с таблетками, купленными в аптеке, как он незаметно всё устроит. Он бродил по улицам, задавленный ночью, не чувствующий времени, пока не наткнулся на знакомую калитку постоялого двора.
В один из вечеров перед визитом в аптечный пункт, П. спустился в беседку, в надежде встретить старика. Они о чём-то горячо спорили. В итоге Северо обещал свой генеральный и сокрушительный аргумент предоставить на будущее утро. И вот в ранний час Амали и П. с ужасом вскочили со своей кровати, не понимая, что кругом твориться. Казалось, началась какая-то историческая бомбёжка немецкой авиацией. Играла громкая музыка, словно иерихонская труба, оглашая округу в утренней тиши. В добавок в потолок что-то убийственно стучало. Когда П., замотавшись наскоро простынёй, выскочил на общий балкон, то увидел, как из окна мансарды высовывается взъерошенная голова Северо с лицом, растянутым в блаженнейшей улыбке создателя всего сущего. В зубах старика торчит самая вонючая из его сигар, а в руках виднеется черенок не-то метлы, не-то лопаты. Старик неистово колотит толстой деревяшкой в пол и кричит охрипшим дряхлым голосом в окно своей мансарды: «Эй, маленький принц, ты слышишь это? Это биение сердца, встревоженного сердца Бетховена, тебе никогда не понять, малец, и не почувствовать это так, как мне! Слушай, сосунок, слушай,