будет рядом всегда. Студентка же получила полное управление своим наставником. С того дня она ловко манипулировала им с помощью мощнейшего оружия – своего бережно хранимого сказочного тела. У Амали больше не было никаких проблем с учёбой. Днём она слушала «поэмки» своего покровителя и украдкой между лекциями позволяла один раз поцеловать себя в лобик, а вечером и, всю ночь напролёт, кутила на профессорские деньги, которые тот исправно переводил на карту, в ночных клубах, захлёбываясь в шампанском и ласках молоденьких красавчиков.
Амали прекрасно понимала, сколь цинично она поступает. Это было равно тому, что отобрать конфетку у ребёнка. Профессор был абсолютно беззащитным перед силами любви, как беззащитен перед стихией одинокий моряк в бушующем океане. Всё чаще сердце Амали сжималось от жалости к бедняжке. Она несколько раз хотела прекратить свою игру, расставить все точки над «и», но откладывала решающий момент. Наконец она призналась, что он ей противен. Профессор был уничтожен. Он наивно, как могут только дети, верил и надеялся, что Амали всё же полюбит его по-настоящему за нежность, ласки, доброту и преданность. Каждый вечер он подходил к распятью в своей маленькой спальне, горячо целовал его и молил Бога о том, чтобы Амали осталась с ним, а она тем временем кувыркалась в постели со своим парнем, выходцем из студенческого общежития, который посещал лекции того же профессора, и также смеялся над его неказистостью. Всё неуклонно рушилось и профессора разбило, он впал в прострацию на несколько месяцев и не являлся в университет, тогда как там все, включая работников пищеблока, знали о его губительной любовной страсти.
Наконец коллеги убедили его вернуться к преподаванию. За это время он осунулся, похудел, стал как-то растрёпан, неопрятен. Он избегал Амали, но в последний день не выдержал и попросил её «лишь на пару слов». Чувствуя приближение окончательной разлуки, профессор упал перед студенткой на колени и страстно заклинал не бросать его, обливаясь слезами молил оставить телефон, дать хоть малейшую надежду видеть её издали. Амали была мучительна эта жалкая сцена, профессор напоминал старикашку, пропахшего изношенным телом. Валяясь у неё в ногах, хватаясь за щиколотки, не смея сделать большее, жалобно всхлипывая, как нищий, у которого отбирали последние крохи, он даже не подозревал, насколько омерзителен. Она пригрозила обезумевшему «грешнику» заступничеством своего жениха. Впервые за всю сцену профессор поднял на неё заплаканные глаза, минуту помолчал и, словно побитая палкой собака, отполз в свой тёмный угол.
Через несколько месяцев до неё случайно дошли вести, что профессор удалился в обитель, где его разбил тяжёлый сердечный недуг, в результате которого беднягу парализовало. Она подумала тогда, что скорее всего он умрёт, хотя совсем недавно это был ещё крепкий мужчина.
Амали в одиночестве прогуливалась по берегу южного моря. Воспоминание, которое пронеслось в ней за несколько секунд, вызвало волну отчаянной тоски. Мир разом померк кругом, будто она убила больное животное и видела, как заливались сукровицей его глаза в смертельной муке. Лазурный берег уже не выглядел праздничным счастливым местом, хотелось держаться подальше от радостных людей. Тревожность разливалась в ней, словно из опрокинутой чаши горькое вино; Амали начала понимать, что наступает время расплачиваться за все бесчестные поступки в жизни. Перед глазами у неё возник образ того самого парня, с которым она была, пока профессор ещё не подозревал, что он, на самом деле, мерзок. Когда она спала с молодым и дерзким первокурсником, любившим каждую свою фразу приправить кручёной руганью, в паузах она вспоминала про уродца Квазимодо, с которым ассоциировался профессор, как она подарила из жалости ему своё прекрасное тело Эсмеральды. Сейчас её сердце жгло калёным прутом это горделивое чувство. Она представила рядом с Квазимодо старика Северо и вдруг решила, что проклятый Харон хочет её тело и взял для этого в заложники любимого мужа. Ради его спасения, ей придётся насытить страшного зверя, явиться на растерзание в его пещеру и почувствовать кровавый запах его шкуры, увидеть красный огонь в глазах. Кажется, вот идёт к ней Северо чеканной поступью чуждой и непонятной музыки Бетховена, которая пугала её на рассвете и той роковой ночью. Может, если она в ней хоть что-то разберёт, это поможет ей вернуть П.? Она достала телефон и нашла несколько композиций, но при первых же звуках появилось чувство, что это сейчас так не к месту и только запутывает её, когда совсем не ясно, что предпринять и что будет дальше. Её терзала мысль о несправедливости – неужели она должна расплачиваться за то, что была красивее и счастливее своих подруг? Кто-то помогал ей, когда она плакала ночами от мысли, что на неё никто не обращает внимание, что она дурна собой? Она, сцепив зубы, преодолела саму себя, стала красавицей и в чём же здесь вина? Её старшая сестра всегда получала больше ласки и тепла, родители считали её умнее и крепче. Почему же ей нельзя наконец расправить плечи, жить уверенно и брать от жизни самые сладкие её плоды? Она начала понимать, что любит П. всем сердцем, не мыслит без него завтрашнего дня и готова пойти на всё, даже отдаться Северо. Она была уверена, что старик похотлив, как когда-то профессор, им нужно лишь одно и тут же ей становилось ясно, что до этого дня она бесчувственно держала возле себя П., не подозревая, что любит его по-настоящему. Только теперь осенило её, ради чего она хотела сына, а поначалу таила в себе эгоистичные мысли, что ребёнок будет её маленькой забавой, подобно собачке. Как остро захотелось сию же минуту услышать от П., что всё это ей привиделось, что у них по-прежнему будет ребёнок, он прекратит эти странные выходки, которые совершенно на него не похожи. Амали теперь мечтала только об одном, вернуться в номер и увидеть там прежнего послушного, мирного П., взгляд которого точно скажет, что минувшие дни – это просто дурной сон, они всё также любят друг друга.
Море было неспокойно, начинался шторм. Пляжные спасатели убрали буи и вывесили таблички о запрете купания. Ветер трепал майки на загорелых мужчинах и сдувал широкобортные шляпы с дам. Берег начинал пустеть. Амали заметила, что надела сегодня джинсовые шорты – те самые, которые так нравятся его П. Она ступала босяком по тёплой гальке, солнце не буйствовало, его скрыла пелена облаков. Амали смотрела на далёкую линию горизонта, от ветра чуть слезились глаза. Внезапно её подхватила волна катарсического просветления, на душе стало ясно, бело. Так бывает у детей, когда они сильно рыдают, слёзы вымывают печаль и они