ее смерти». Нет! Это несправедливо, это чудовищно – думать так! И, снова мрачно нахмурившись, он пошел наверх в галерею. Он остановился у окна. Дул северный ветер; было холодно, ясно; ярко голубело небо, и по нему неслись тяжелые белые рваные облака, река тоже голубела сквозь золотящуюся листву деревьев; лес пламенел всеми оттенками красок, огненно-рдяный, – ранняя осень. Если бы это решалась его жизнь, рискнул бы он? «Но она бы скорей рискнула потерять меня, чем отказаться от ребенка, – подумал он. – Она ведь не любит меня». А мог ли он ожидать чего-нибудь другого – молоденькая девушка, француженка? Единственно, в чем был бы живой смысл для них обоих, для их семейной жизни, для их будущего, – это ребенок. «Я столько вытерпел из-за этого, – думал Сомс. – Я буду держаться, буду. Есть шанс спасти обоих – есть шанс!» Нельзя отдавать своими руками, пока не отняли, это неестественно! Он начал ходить по галерее. Он недавно приобрел одну картину, которая, он знал это, представляла собой целое состояние, он остановился перед ней: девушка с тускло-золотыми волосами, похожими на металлическую пряжу, разглядывающая маленького золотого уродца, которого она держит в руке. Даже теперь, в эту мучительную для него минуту, он сознавал, какая это необыкновенная вещь, и любовался каждой деталью, столом, полом, стулом, фигурой девушки, сосредоточенным выражением ее лица, тускло-золотой пряжей волос, ярко-золотым уродцем. Покупать картины, богатеть, богатеть! Какой смысл, если… Он круто повернулся спиной к картине и отошел к окну. Несколько голубей слетели со своих шестов у голубятни и, распустив крылья, носились по ветру. В ярком, резком солнечном свете их белизна почти сверкала. Они взмывали высоко, чертили иероглифы в небе. Аннет кормила голубей; он всегда любовался ею. Они брали корм у нее из рук; они чувствовали, что она деловита и спокойна. У него подступил клубок к горлу. Она не может, не должна умереть! Она слишком благоразумна для этого; и она крепкая, действительно крепкая, как и ее мать, несмотря на всю свою изящную красоту!
Уже начало смеркаться, когда он наконец открыл дверь и стал прислушиваться. Ни звука! Молочно-белые сумерки уже окутали нижние ступеньки лестницы и площадку. Он повернул обратно в галерею, как вдруг до его слуха донесся какой-то шум. Заглянув через перила, он увидел черную движущуюся фигуру, и сердце у него сжалось. Что это? Смерть? Призрак смерти, выходящий из ее комнаты? Нет, это только горничная без передника и без чепчика. Она подошла к нижней ступеньке последнего пролета и, задыхаясь, сказала:
– Доктор вас просит, сэр.
Он бегом бросился вниз. Она прижалась к стене, чтобы пропустить его, и сказала:
– Ох, сэр, все кончилось!
– Кончилось? – чуть не с угрозой в голосе сказал Сомс. – Что вы хотите сказать?
– Ребенок родился, сэр.
Он взбежал по четырем ступенькам в полутемный коридор и столкнулся с доктором. Доктор стоял, вытирая лоб.
– Ну, – сказал Сомс, – говорите скорее!
– Живы оба. Я думаю, все будет благополучно.
Сомс стоял неподвижно, закрыв глаза рукой.
– Поздравляю вас, – услышал он голос доктора, – она была на волоске.
Рука Сомса, закрывавшая лицо, опустилась.
– Благодарю вас, – сказал он, – благодарю очень, очень. А что же…
– Дочка, к счастью, мальчик ее бы убил. Вы понимаете, головка.
Дочь!
– Крайняя осторожность, уход за обеими, – услышал он слова доктора, – и все будет благополучно. Когда приезжает мать?
– Сегодня между девятью и десятью, я надеюсь.
– Я побуду здесь до тех пор. Хотите повидать ее?
– Нет, не сейчас, – сказал Сомс, – перед вашим уходом. Я сейчас пришлю вам обед наверх.
И он пошел вниз.
Чувство невыразимого облегчения, но – дочь! Ему это казалось несправедливым. Пойти на такой риск, пережить все эти муки – и какие муки! – ради дочери!
Он стоял в холле перед камином с пылающими поленьями, подталкивая их кончиком ботинка, и старался успокоиться. «А отец?» – вдруг подумал он. Какое горькое разочарование, и ведь этого не скроешь! В этой жизни никогда не получаешь всего, чего хочешь! А другой ведь нет, а если даже она и есть, что в ней толку! Пока он стоял там, ему подали телеграмму:
«Приезжай немедленно, отец при смерти.
Мама»
Он прочел это, и рыдание сдавило ему горло. Можно было думать, что он уже не способен что-либо чувствовать после тех ужасных часов, но это он почувствовал. Половина седьмого, поезд из Рэдинга в девять, поезд, с которым приезжает мадам, если она поспела на него, в восемь сорок, он дождется этого поезда и уедет. Он велел подать коляску, пообедал машинально и поднялся наверх. Доктор вышел к нему.
– Они спят.
– Я не войду, – сказал Сомс, точно избавившись от какой-то тяжести. – У меня умирает отец. Я уезжаю в город. Все благополучно?
На лице доктора изобразилось что-то вроде изумленного восхищения. «Если бы они все были так хладнокровны!» – казалось, говорил он.
– Да, я думаю, вы можете спокойно уехать. Вы скоро вернетесь?
– Завтра, – сказал Сомс, – вот адрес.
Доктор, казалось, собирался выразить свое сочувствие.
– До свидания, – отрывисто сказал Сомс, повернулся и пошел.
Он надел меховое пальто. Смерть! Леденящая штука! Сев в коляску, он закурил – редкий случай, когда он себе разрешал папиросу. Ночь была ветреная и неслась на черных крыльях; огни экипажа нащупывали дорогу. Отец! Старый, старый человек! Безотрадно умирать в такую ночь!
Лондонский поезд подошел, как раз когда Сомс подъехал к станции, и мадам Ламот, плотная, вся в черном и очень желтая при свете фонарей, вышла на платформу с саквояжем в руке.
– Это все, что у вас с собой? – спросил Сомс.
– Да, больше ничего, ведь у меня не было времени. Ну, как моя крошка?
– Благополучно – обе. Девочка!
– Девочка? Какое счастье! Ужасный у меня был переезд по морю!
Фигура мадам, черная, внушительная, нимало не пострадавшая от ужасного переезда по морю, поместилась в коляску.
– А вы, mon cher[37]?
– У меня отец умирает, – стиснув зубы, сказал Сомс. – Я еду в город. Кланяйтесь от меня Аннет.
– Tiens! – пробормотала мадам Ламот. – Quel malheur![38]
Сомс приподнял шляпу и направился к своему поезду. «Французы!» – подумал он.
XIII
Джемсу сказали
Легкая простуда, которую он схватил в комнате с двойными рамами, в комнате, куда воздух и люди, приходившие навещать его, попадали как бы профильтрованными и откуда он не выходил с середины сентября, – и Джемсу уж было не выпутаться. Ничтожная простуда, одержавшая верх над его слабыми силами, быстро проникла в легкие. Ему нельзя простужаться, сказал доктор, а он взял и простудился. Когда он впервые почувствовал легкую боль в горле, он сказал сиделке, которую к нему приставили с некоторых пор: «Я знал, чем это кончится, это проветривание комнаты». Весь день он очень нервничал, аккуратно исполнял всяческие предписания и глотал лекарства; он старался дышать как можно осторожнее и каждый час заставлял мерить себе температуру. Эмили не очень беспокоилась.
Но на