По прошествии двух дней чёрные пятна стали сходить. Кожа Лили вновь становилась светлой и гладкой, даже веснушки исчезли с лица.
— Это свертывание, — пояснил доктор Метц.
— Крови? — непонимающе переспросил Даниэль.
— Нет, так называется шестая стадия. Её ещё именуют побелением — «Альбедо».
Произнеся это, доктор Метц вспомнил о белой женщине Мери, чья железа отныне поддерживала в его дочери остатки жизни. Лишь бы Лили не побелела как та несчастная. Но что-то уже произошло с её волосами — в них пропал рыжий огонь, и они стали тускло-медными. Кудри слегка расправились и теперь спадали мягкими волнами по простыне.
Пару дней не происходило ничего нового. Тело не разлагалось, а значит, Лили оставалась живой.
— Я думаю, пришло время вскармливания, — объявил доктор Метц, оторвав взгляд от старого письма.
— И как, по-вашему, следует интерпретировать это указание?
— Самым прямым образом. Викарий Эйтон писал профессору Книпхофу, что только кровь даёт жизненную силу. Пожалуй, нам стоит это испытать.
— Но как мы вскормим Лили кровью? Она ведь без сознания и не сможет глотать.
— Значит, сделаем переливание. Поможешь мне с гемотрансфузным аппаратом.
Понемногу изо дня в день доктор Метц делился с дочерью собственной кровью. Чудесные изменения происходили на глазах: плоть её неумолимо таяла, отчего фигура приобрела более хрупкие женственные линии. Послеоперационные швы рассосались, волосы потемнели до черноты и окончательно выпрямились. Температура тела упала до странной отметки в 33,3 градуса по шкале Цельсия. Приподняв закрытое веко, доктор убедился, что и радужка глаз сменила свой цвет со светло-зеленого на болотный, почти карий. Даже черты лица Лили претерпели изменения. Верхняя губа теперь казалась тоньше, нос уже, а скулы стали более выразительными.
— Папа… — Грудь Лили поднялась и опустилась в протяжном вдохе, когда девушка открыла глаза.
В этот миг доктор Метц не смог сдержать слёз счастья. Мысли путались от вороха эмоций и переживаний. Лили жива! Он смог, сам ещё не понимая как, но смог вернуть жизнь в мёртвое тело и спасти дочь! Он доказал самому себе, что невероятное тоже возможно.
— Данни… — прошептала она, каким-то иным, певучим голосом, протягивая тонкую руку в сторону оробевшего жениха.
Нерешительно Даниэль подошёл ближе. Было заметно, как ему не по себе смотреть на новое лицо возлюбленной, в совсем другие глаза. Перед ним была исхудавшая и похорошевшая, но совсем иная Лили. Казалось, даже её голос звучал совсем не так как раньше, словно у чужого человека.
Когда Сандра и графиня впервые за долгое время вошли в домашнюю операционную, то не знали, как и реагировать.
— А где же?.. — хотела было спросить Сандра, глядя на незнакомую стройную брюнетку, что лежала на кушетке и отчего-то приветливо на неё смотрела, будто они были знакомы много лет.
— Это же я, Сашенька, — по-русски произнесла незнакомка, отчего Сандра пошатнулась и едва устояла на ногах.
— Как!? — только и смогла молвить она.
Долго пришлось доктору Метцу объяснять дочерям, что побочный эффект от операции не замедлил сказаться на внешнем виде Лили, но как бы не выглядела его старшая дочь, это по-прежнему была она.
— А как же единые половинки неделимого целого? — пораженно спросила Сандра. — Разве теперь мы не близнецы?
Да, в чертах лица и поведении этой стройной кареглазой брюнеткой ещё угадывалась прежняя Лили, но в остальном Сандра не могла узнать сестру, как ни пыталась. Что-то безвозвратно изменилось на уровне ощущений и от новой прекрасной Лили веяло холодом чужеродности.
Доктор Метц успокаивал дочь, как мог, но был не в силах объяснить, как, сохранив Лили жизнь, он лишил Сандру близнеца. Говоря о чуде, которое нельзя отвергать, он надеялся, что дочерям нужно лишь время, чтоб привыкнуть и вновь осознать себя сёстрами.
Через две недели, когда дух Лили окреп и она, наконец, покинула постель, доктор Метц увидел её походку, грациозную и легкую, совсем иную, без тени угловатости, что была у неё прежде и осталась у Сандры. В этот миг он с ужасом для себя понял, что своими собственными руками разверз пропасть между своими дочерями, даровав Лили мягкую и притягательную красоту, и оставив Сандру такой, какой она была всегда. Породив их едиными, в итоге он разделил своих дочерей, навсегда порвав незримую мистическую связь, что связывала близнецов.
Доктор Метц казнил себя. По незнанию и от отчаяния он совершил великое открытие, но совсем забыл о том, что требовал от других — всегда следовать принципам медицинской этики. Отныне он стал не лучше англичанина Рассела, что мучал тело белой женщины Мери. Сам же доктор Метц своим поступком истерзал души обеих своих дочерей.
— Но, учитель, — недоумевал Даниэль, — выходит всё закончилось на десятой стадии, а не на двенадцатой.
— Пожалуй, что так, — безрадостно признал Метц.
— Тогда чем же должны быть умножение и проекция?
— Не знаю. Великое Делание ведь не просто создание философского камня. В сути это создание идеального человека. Но мне не нужен идеал. Мне нужна моя дочь. Живой.
Да, он победил смерть, он выполнил наказ деда, альбионского доктора Рассела и «московского Сократа». Но «московский Сократ» наставлял воскрешать отцов. Отцов, но никак не детей. Доктор Метц запустил механизм воскрешения ровным счётом наоборот, но ему не было стыдно за это. Он сделал всё, как должно, потому что отцы не должны переживать собственных детей.
А в голове доктора неизменно мелькала нехорошая мысль. Это он, а не дед, закончил дело Диппеля Франкенштайнского — оживил покойника, родную дочь, приговоренную к смерти. И она стала совсем другой — новым человеком, что сможет жить в новом, безвозвратно изменившемся мире.
11
В один и дней Даниэль Гольдхаген пришёл с визитом в дом профессора Метца. На его скуле красовался свежий кровоподтек.
— Боже, мальчик мой, — воскликнул профессор, при виде ученика, — что с тобой случилось?
Смущаясь, Даниэль с неохотой поведал:
— Сегодня я как всегда проходил мимо завода. А молодые рабочие устроили на улице потасовку.
— И ты попал под горячую руку?
Даниэль кивнул и инстинктивно прикоснулся к ноющей ране:
— Они кричали что-то про еврея Толлера и его еврейское правительство и что иудо-марксисты отнимают у них страну. Наверное, они приняли меня за еврея, — и неуверенно добавил, — или марксиста.
Профессор Метц понимающе кивнул и спросил только:
— А ты увлекаешься марксизмом?
— Нет, — пожал плечами Гольдхаген, — политика мне не особо интересна. Пожалуй, даже совсем неинтересна.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});