11. ПЕТРОГРАД 1918
Сколько выпито; сбито, добыто,Знает ветер над серой Невой.Сладко цокают в полночь копытаПо торцовой сухой мостовой.
Там, в Путилове, в Колпине, грохот.Роковая настала пора.Там «ура» перекатами в ротах,Как два века назад за Петра.
В центре города треском петардыРассыпаются тени карет.Августейшие кавалергардыПозабыли свой давешний бред.
Стынут в римской броне истуканы,Слышат радужный клекот орла.Как последней попойки стаканы,Эрмитажа звенят зеркала.
Заревым ли горнистом разбужен,Обойден ли матросским штыком,Павел Первый на призрачный ужинВходит с высунутым языком.
И, сливаясь с сиреной кронштадтской,Льется бронзовый голос Петра —Там, где с трубками в буре кабацкойЧужестранные спят шкипера.
<1924>
12. НЕВА В 1924 ГОДУ
Сжав тросы в гигантской руке,Спросонок, нечесаный, сиплый,Весь город из вымысла выплылИ вымыслом рвется к реке.
И ужас на клоунски жалостных,Простуженных лицах, и серость,И стены, и краска сбежала с них —И надвое время расселось.
И словно на тысячах лицПосмертные маски империи,И словно гусиные перьяВ пергамент реляций впились.
И в куцей шинели, без имени,Безумец, как в пушкинской ночи,Еще заклинает: «Срази меня,Залей, если смеешь и хочешь!»
Я выстоял. Жег меня тиф,Теплушек баюкали нары.Но вырос я сверх ординара,Сто лет в один год отхватив.
Вода хоть два века бежала бы,Вела бы в дознанье жестокомПодвалов сиротские жалобыПо гнилистым руслам и стокам.
И вот она хлещет! СмотриТы, всадник, швырнувший поводья:Лачуги. Костры. Половодья.Стропила. Заря. Пустыри.
Полнеба — рассветное зарево.Полмира — в лесах и стропилах.Не путай меня, не оспаривай —Не ты поднимал и рубил их.
А если, а если к трудуТы рвешься из далей бесплотных —Дай руку товарищу, плотник!Тебя я на верфь приведу.
<1961>
13. ПУШКИН
Ссылка. Слава. Любовь. И опятьВ очи кинутся версты и ели.Путь далек. Ни проснуться, ни спать —Даже после той подлой дуэли.
Вспоминает он Терек и Дон,Ветер с Балтики, зной Черноморья,Чей-то золотом шитый подол,Буйный табор, чертог Черномора.
Вспоминает неконченый путь,Слишком рано оборванный праздник.Что бы ни было, что там ни будь,Жизнь грозна, и прекрасна, и дразнит.
Так пируют во время чумы.Так встречают, смеясь, командора.Так мятеж пробуждает умыДля разрыва с былым и раздора.Это наши года. Это мы.
Пусть на площади, раньше мятежной,Где расплющил змею истукан,Тишь да гладь. Но не вихорь ли снежныйПоднимает свой пенный стакан?
И гудит этот сказочный топот,Оживает бездушная медь.Жизнь прекрасна и смеет шуметь,Смеет быть и чумой и потопом.
Заливает! Снесла берега,Залила уже книжные полки.И тасует колоду каргаВ гофрированной белой наколке.Но и эта нам быль дорога.
Так несутся сквозь свищущий вихорьПолосатые версты дорог.И смеется та бестия тихо.Но не сдастся безумный игрок!
Всё на карту! Наследье усадеб,Вековое бессудье и грусть…Пусть присутствует рядом иль сзадиВесь жандармский корпус в засаде, —Всё на пулю, которую всадитКто в кого — неизвестно. И пусть…
Не смертельна горящая рана.Не кончается жизнь. Погоди!Не светает. Гляди: слишком рано.Столько дела еще впереди.
Мчится дальше бессонная стужа.Так постой, оглянись хоть на миг.Он еще существует, он тут же,В нашей памяти, в книгах самих.
Это жизнь, не застывшая бронзой,Черновик, не вошедший в тома.О, постой! Это юность сама.Это в жизни прекрасной и грознойСила чувства и смелость ума.
1926
Запад
14. ВСТУПЛЕНИЕ
Европа! Ты помнишь, когдаВ зазубринах брега морскогоТвой гений был юн и раскованИ строил твои города?
Когда голодавшая гольНочные дворцы штурмовала,Ты помнишь девятого валаГорючую честную соль?
Казалось, что вся ты — собор,Где лепятся хари на вышке,Где стонет орган, не отвыкшийБеседовать с бурей с тех пор.
Гул формул, таимых в уме,Из черепа выросший, вторилВниманью больших аудиторий,Бессоннице лабораторийИ звездной полуночной тьме.
Всё было! И всё это — вихрь…Ты думала: дело не к спеху.Ты думала: только для смехаТоска мюзик-холлов твоих.
Ты думала: только в киноАктер твои замыслы выдал.Но в старческом гриме для видаТы ждешь, чтобы стало темно.
И снова голодная гольШтурмует ночные чертоги,И снова у бедных в итогеОдна только честная боль.
И снова твой смертный трофей —Сожженные башни и села,Да вихорь вздувает веселыйПодолы накрашенных фей.
И снова — о, горе! — ОрфейПростился с тобой, Эвридикой.И воют над пустошью дикойПолночные джазы в кафе.
1922
15. СТОКГОЛЬМ
Футбольный ли бешеный матч,Норд-вест ли над флагами лютый,Но тверже их твердой валютыОснастка киосков и мачт.
Им жарко. Они горожане.Им впаянный в город гранитНа честное слово хранитПожизненное содержанье.
Лоснятся листы их газет,Как встарь, верноподданным лоском.Огнем никаким не полосканНейтрального цвета брезент.
И в сером асфальтовом сквере,Где плачет фонтан, ошалев,Отлично привинченный левЗабыл, что считается зверем.
С пузырчатой пеной в ноздрях,Кольчат и колюч, как репейник,Дракон не теряет терпенья,Он спит, ненароком застряв
Меж средневековьем и этимПрохладным безветренным днем.Он знает, что сказка о немДавно уж рассказана детям.
Пусть море не моет волос,Нечесаной брызжет крапивой,Пусть бродит, как бурое пиво,Чтоб Швеции крепче спалось!
1923
16. НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Wer ruft mir?
Schreckliche Gesicht!
Goethe[55]
«Кто позвал меня?»
Буря громовых рулад… И орлы, как бывало, на флагах крылят в поднебесье, когда-то орлином. И, как черное пиво, как липы в грозу, прошумело: «Ты слышишь? Уже я грызу кандалы под бетонным Берлином».
«Кто позвал меня?»
Прытче вагонных колес по витью нескончаемых рельсов неслось: «Кто дает мою страшную цену?» И, в железные скрепы вцепившись, дугой перегнулись над пропастью тот и другой. И гроза озарила им сцену.
Я позвал тебя. Думаешь — тот,Персонаж философского действа?На фантастику, брат, не надейся!Я реален, как сток нечистот.
Ты же сам мне солгал, обещав,Что на черных конях непогоды,Что в широких, как юность, плащахМы промчимся сквозь версты и годы.
Посмотри мне в лицо: человекЦвета пыли. Защитного цвета.Тот, чья память со скоростью светаДогоняет несбыточный век.
Узнаешь? Не актер, не доцент,Не в цилиндре с тускнеющим лоском…Нет! Я — сумрак всех улиц и сцен,Городов обнищалая роскошь.
Мне осталось проверить прицел,Крепко сжать леденящее дуло, —Чтобы ты из подземного гулаВырос выше всех выросших цен.
Слышишь: поверху — визг ветровой?Видишь: понизу, в пламени окон,Города мои красной травойОбрастают, как факельный Броккен?
Всё черно. И опять, и опятьОт сирийских песков до АляскиВ буре бирж и в джазбандовом лязгеНи плясать, ни учиться, ни спать.
Ты мерцал мне асфальтом сырым.Ты гудел под грозой, как Тиргартен.В дымном штабе я знак твой открылПо флажками истыканным картам.
Понимаешь? Я ждал до поры.И под Шарлеруа, под ВаршавойШел я рядом в шинели шершавой,Резал спину ремень кобуры.
Там… не искра под рурской киркой,Не глаза семафора в туннеле.Это тень твоя стала такой —Еще старше и осатанелей.
Это ночь. И уже до утраТолько час торговать ресторанам.Как бы не опоздать до утра нам!Не закуривай! Скоро пора.
1923
17. ГРОЗА В ТИРГАРТЕНЕ