Читать интересную книгу Стихотворения и поэмы - Павел Антокольский

20. ТРЕТЬЯ РЕСПУБЛИКА

Сто лет назад, немного раньше,Круша дома, кружа умы,Здесь проходила великаншаНа битву с чучелами тьмы.

Она влекла людей не пудрой,Не блеском роб и куафюр,Когда на площадях под утроТолклись колеса смертных фур;

Когда от крепких поговорок,Жары и ненависти жглоВ гортанях, и прицел был зорок,И были сабли наголо.

Но вот над шипром и бензином,Над воздухом ничтожных слав,Каким-то стихнувшим разинямСвой воспаленный взор послав,

Сжав зубы, мускулы напружив,Встает из пепла и вранья,Гравюр, и мраморов, и кружев,Париж, любимица твоя!

Со дна морей, песков Кайенны,Контор, комендатур, казармДоносится раскат военный,Гудит далекое «Aux armes!» [57]

Гражданка, собственно, и в прозеМогла б ответить на вопрос —О, не метафорой предгрозья,А гулом настоящих гроз.

Но, разбудив умы — вот горе! —И реставрировав дома,Она меж прочих аллегорийСтоль же беспола и нема.

Литую шкуру леопардаСкрепил навек литой аграф.Гражданский кодекс БонапартаРасплющил гнев священных прав.

Над белизной жилетов фрачныхИ лоском лысин вознесенНочей девических и брачныхВосьмидесятилетний сон.

Мегера смерти не торопит,Толстеет, пьет аперитив,Сантимы тратит, франки копит,Банк лондонский опередив.

Мегера. Фурия. Горгона.Всё это, собственно, слова…От якобинского жаргонаПускай не пухнет голова!

Да и не надо головы ей:На манекене, как желе,Трясутся складки жировыеИ груди — ядер тяжелей.

Оркестры негров бьют крапивойИ нервы мертвых вьют в жгуты —Во славу этой нестроптивой,Давно не жгучей наготы.

1928

21. БУЛЬВАР СЕН-МИШЕЛЬ

Здесь, в серой тесноте Латинского квартала… —Так я хотел начать. Но старость этих стенСильна в схоластике. Она отбормоталаДавно всё, что могла, по части всех систем.

Здесь висельник Вийон шептал за кружкой пеннойРаспутные стихи сорбоннским школярам.Здесь, может быть, Бальзак, мрачнея постепенно,Распутывал ходы житейских дрязг и драм.

Здесь было почему не спать ночей. И времяДля воспаленных глаз бессонницы росло,До хруста сжатое Декартом в теореме,Чтобы упасть без чувств, как исповедь Руссо.

Здесь… Но постой! Вернись к дыханью этой скуки,В междуязычный гам, в международный шлак.Хлыщей потасканных прельщают потаскухи.Под ветром плещется трехцветный старый флаг.

И вот едят и пьют. Ползут в музеи. ЛезутНа вышку Эйфеля. Болеют и блюют.Вдыхают пудру, пыль и пепел «Марсельезы»,Блуд мировых ревю, размер валют и блюд.

А может быть, затем и шла раскачка истин,Стук ставок и костей, швыряемых в ничто,Чтоб мир обугленный был юным ненавистенИ глухо отступал пред всяческой мечтой…

Но столько вышины и воздуха, вспоенныхСмертями стольких слав, — и тут, и там, и над…Так, может, для того и вешали Вийонов,Чтоб этот висельник сосал свой ситронад!

Июнь — июль 1928

22. ХИМЕРЫ

Светает… Пасмурно. На птичий глазомерПариж отсюда пуст, как в молодые годы.Есть у него друзья. Есть общество химерНад человечеством и скукой непогоды.

И мы кричим ему, что просмотрели всё:Курс европейских бирж, виденья Пикассо,Слыхали шепоты любой любовной ночи,Остроты кабаре и стуки одиночек.Но мы полны своим. Да, до корней волос,До каждой оспины на этом камне голом,За каждою из морд, с какою довелосьВам встретиться во сне… Мы тоже знали голод.Мы тоже старые.                            А надо здесь висеть,И спины выгибать, и лаять в эту сетьКосых дождей, и грызть подобье винограда(Он тоже каменный)…                              И видеть (вот награда),Как размножаются уроды там, внизу:Скрипят протезами, считают су и держатТаких же злых старух на должностях консьержек.А там… Смотри, сестра! Ведь это я ползуВ батистовом чепце с чертенком кривоногим…«И я! — И я! — И я!»                                    Кусаясь и давясь,Гримасы по частям одалживая многим,Мы в слепках мерзостных гуляем между вас.

Июнь — июль 1928

23. ПЕСНЯ ДОЖДЯ

Вы спите? Вы кончили? Я начинаю.Тяжелая наша работа ночная.

Гранильщик асфальтов, и стекол, и крыш —Я тоже несчастен. Я тоже Париж.

Под музыку желоба вой мой затянут,В осколках бутылок, в обрезках жестянок,

Дыханием мусорных свалок дыша,Он тоже столетний. Он тоже душа.

Бульвары бензином и розами пахнут.Мокра моя шляпа. И ворот распахнут.

Размотанный шарф романтичен и рыж.Он тоже загадка. Он тоже Париж.

Усните. Вам снятся осады Бастилий,И стены гостиниц, где вы не гостили,

И сильные чувства, каких и следаНет ни у меня, ни у вас, господа.

1928

24. ИТОГ

Но как бы ты ни был зачеркнутВсей силой, подвластной уму, —Красы этой грустной и чернойНельзя позабыть никому.

И мча по широким бульварамСторотый и сытый поток,Торгуя дешевым товаромИ зная всех истин итог,

Ты все-таки, все-таки молод,Ты все-таки жарок и гордКипеньем людского размолаНа площади Де-ля-Конкорд.

Ты вспомнишь — и кровь коммунаровВ мгновение смоет, как вихрь,Танцующий ад лупанаров,Гарцующий ад мостовых.

Ты вспомнишь — и ружья бригадыСверкнут в Тюильрийском саду.Возникнет скелет баррикады,Разбитой в тридцатом году.

Ты вспомнишь — и там, у барьера,Где Сена, как слава, стара,Забьется декрет Робеспьера,Наклеенный только вчера.

Ты вспомнишь — не четверть столетья,А времени бронзовый шаг.Ты — память.А если истлеть ей —Хоть гулом останься в ушах!

Ты — время, обросшее бредомВ пути безвозвратном своем.Ты — сверстник.А если ты предан —Хоть песню об этом споем!

Июнь — июль 1928

Действующие лица

25. САНКЮЛОТ

Мать моя — колдунья или шлюха,А отец — какой-то старый граф.До его сиятельного слухаНе дошло, как, юбку разодравНа пеленки, две осенних ночиВыла мать, родив меня во рву.Даже дождь был мало озабоченИ плевал на то, что я живу.

Мать мою плетьми полосовали.Рвал ей ногти бешеный монах.Судьи в красных мантиях зевали,Колокол звонил, чадили свечи.И застыл в душе моей овечьейСон о тех далеких временах.

И пришел я в городок торговый.И сломал мне кости акробат.Стал я зол и с двух сторон горбат.Тут начало действия другого.Жизнь ли это или детский сон,Как несло меня пять лет и гнуло,Как мне холодом ломило скулы,Как ходил я в цирках колесом,А потом одной хрычовке старойВ табакерки рассыпал табак,Пел фальцетом хриплым под гитару,Продавал афиши темным ложамИ колбасникам багроворожимПоставлял удавленных собак.

Был в Париже голод. По-над глубьюУзких улиц мчался перекатЯрости. Гремела канонада.Стекла били. Жуть была — что надо!О свободе в Якобинском клубеРаспинался бледный адвокат.Я пришел к нему, сказал:                                       «Довольно,Сударь! Равенство полно красы.Только по какой линейке школьнойНам равнять горбы или носы?Так пускай торчат хоть в беспорядкеГоловы на пиках!                            А еще —Не читайте, сударь, по тетрадке.Куй, пока железо горячо!»

Адвокат, стрельнув орлиным глазом,Отвечает:                   «Гражданин горбун!Знай, что наша добродетель — разум,Наше мужество — орать с трибун.Наши лавры — зеленью каштановНас венчает равенство кокард.Наше право — право голоштанных.А Версаль — колода сальных карт».А гремел он до зари о том, какГидра тирании душит всех;Не хлебнув глотка и не присев,Пел о благодарности потомков,Между тем у всех у нас в костяхНыла злость и бушевала горечь.Перед ревом человечьих сборищСмерть была как песня. Жизнь — пустяк.Злость и горечь… Как давно я знал их!Как скреплял я росчерком счетаТе, что предъявляла нищета,Как скрипели перья в трибуналах!Красен платежами был расчет!Разъезжали фуриями фуры.Мяла смерть седые куафюрыИ сдувала пудру с желтых щек.И трясла их в розовых каретах,На подушках, взбитых, словно крем,Лихорадка, сжатая в декретах,Как в нагих посылках теорем.

Ветер. Зори барабанов. Трубы.Стук прикладов по земле нагой.Жизнь моя — обугленный обрубок,Прущий с перешибленной ногойНа волне припева, в бурной пенеРваных шапок, ружей и знамен,Где любой по праву упоеньяМожет быть соседом заменен.

Я упал. Поплыли пред глазамиЖерла пушек, зубы конских морд.Гул толпы в ушах еще не замер.Дождь не перестал. А я был мертв.«Дотащиться бы, успеть к утру хоть!» —Это говорил не я, а вихрь.И срывал дымящуюся рухлядьСтарый город с плеч своих.

И сейчас я говорю с поэтом,Знающим всю правду обо мне.Говорю о времени, об этомРвущемся к нему огне.

Разве знала юность, что истлеть ей?Разве в этой ночи нет меня?Разве день мой старше на столетьеВашего младого дня?

И опять:             «Дождаться, доползти хоть!»Это говорю не я, а ты.И опять задремывает тихоМоре вечной немоты.

И опять с лихим припевом вровень,Чтобы даже мертвым не спалось,По камням, по лужам дымной кровиСтук сапог, копыт, колес.

1925

26. АРМИЯ В ПУТИ