16. НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Wer ruft mir?
Schreckliche Gesicht!
Goethe[55]
«Кто позвал меня?»
Буря громовых рулад… И орлы, как бывало, на флагах крылят в поднебесье, когда-то орлином. И, как черное пиво, как липы в грозу, прошумело: «Ты слышишь? Уже я грызу кандалы под бетонным Берлином».
«Кто позвал меня?»
Прытче вагонных колес по витью нескончаемых рельсов неслось: «Кто дает мою страшную цену?» И, в железные скрепы вцепившись, дугой перегнулись над пропастью тот и другой. И гроза озарила им сцену.
Я позвал тебя. Думаешь — тот,Персонаж философского действа?На фантастику, брат, не надейся!Я реален, как сток нечистот.
Ты же сам мне солгал, обещав,Что на черных конях непогоды,Что в широких, как юность, плащахМы промчимся сквозь версты и годы.
Посмотри мне в лицо: человекЦвета пыли. Защитного цвета.Тот, чья память со скоростью светаДогоняет несбыточный век.
Узнаешь? Не актер, не доцент,Не в цилиндре с тускнеющим лоском…Нет! Я — сумрак всех улиц и сцен,Городов обнищалая роскошь.
Мне осталось проверить прицел,Крепко сжать леденящее дуло, —Чтобы ты из подземного гулаВырос выше всех выросших цен.
Слышишь: поверху — визг ветровой?Видишь: понизу, в пламени окон,Города мои красной травойОбрастают, как факельный Броккен?
Всё черно. И опять, и опятьОт сирийских песков до АляскиВ буре бирж и в джазбандовом лязгеНи плясать, ни учиться, ни спать.
Ты мерцал мне асфальтом сырым.Ты гудел под грозой, как Тиргартен.В дымном штабе я знак твой открылПо флажками истыканным картам.
Понимаешь? Я ждал до поры.И под Шарлеруа, под ВаршавойШел я рядом в шинели шершавой,Резал спину ремень кобуры.
Там… не искра под рурской киркой,Не глаза семафора в туннеле.Это тень твоя стала такой —Еще старше и осатанелей.
Это ночь. И уже до утраТолько час торговать ресторанам.Как бы не опоздать до утра нам!Не закуривай! Скоро пора.
1923
17. ГРОЗА В ТИРГАРТЕНЕ
Ночь затрубила им отбой.И толпы схлынули. И разомВесь парк забушевал божбойЖелавших боя лип и вязов.
Сквозь ширь асфальтовых аллейТакси крылами света брызжут.Курфюрсты мраморные в брыжахВстают — папье-маше белей.
Так мрачен бред былых династий.Так мрачен час ночных громил.Так мрачен парк. Так прочен мир.Так прочно сделано ненастье.
Так человек молчит, когда,Заболтана грозой на горе,Захлещет рыжая водаНа бронзу голых аллегорий.
Не миф, что молот поднял Тор!И лишь для дураков и добрыхВ пролете Бранденбургер-торЕще стоит хромой фотограф.
Он вскинул на плечи статив,Прошел с картавым «gradeaus»[56],В свои несчастья посвятивАсфальтов непросохший хаос.
И сколько б он еще ни дрог,И сколько б ни снимал туристов,И сколько погребальных дрогНи слал бы город, — но на приступ
Навстречу песне дождевой,Навстречу ветру рвутся липы.Три ночи кряду визг и вой,Смех и младенческие всхлипы.
Гнутся вязы под ветром.Ворон Сел на черный сук, закаркал:«Парк осужден моим приговором.Гром и молния! Слово — за парком».
И, громыхнув перекатом на запад,Вспыхнул, как хлопок, бело и внезапноТихой молньи о мщенье обет.Слушают куклы Аллеи Побед:
«Я клянусь морям и суше Жечь светло и горячо, Говорить как можно суше И отрывистей еще.
Я ручаюсь в этом быстрой, Скрюченною в провода Электрическою искрой, Бьющей в цель везде, всегда.
Люди сонные не помнят, Как зеленый мой зигзаг Озарил потемки комнат И плясал у них в глазах.
Снится им в поту подушек Безобразно и мертво, Как вверху растет удушье — Час предгрозья моего.
И сейчас мгновенной вспышкой Каждой вольтовой дуги, Каждой озаренной вышкой Я клянусь, что мы враги».
Ворон — молнии: «Бури не сваришь.Утром в Норден погонит гудок их».Молния (дико смеясь): «Товарищ,Сварим бурю на гамбургских доках!»
Город — молнии: «Чем ты горда?Музыкой, что ли? Блеском? Гарью?»Молния: «Эй, сторонись, города!Рано иль поздно — но я ударю!»
Ночь продолжается. В жбанахБрызжет золотом пиво.Голые звуки джазбандовБьют по нервам крапивой.
Сумрак подводный царит там.Стелется медный пар.Рушатся в негрский ритмСтаи клешнями сцепившихся пар.
Вот наплывает. Мигает экран.Рябь. И мутнеют глуби.Снова по циркам, пивным, дворамБорются. Бредят. Любят.
1923
18. ЭКСПРЕССИОНИСТЫ
Толпа метавшихся метафорВошла в музеи и в кафе —Плясать и петь, как рослый кафр,И двигать скалы, как Орфей.
Ее сортировали спешно.В продажу худший сорт пошел.А с дорогим, понятно, смешанБыл спирт и девка голышом.
И вот, пресытясь алкоголем,Библиотеки исчерпав,Спит ужас, глиняный как Голем,В их разможженных черепах.
И стужа под пальто их шарит,И ливень — тайный их агент.По дымной карте полушарийОни ползут в огне легенд.
Им помнится, как непогодаШла, растянувшись на сто лет,Легла с четырнадцатого годаПоходной картой на столе…
Как пораженческое небоИ пацифистская траваМолили молнийную небыльПризнать их древние права.
Им двадцать лет с тех пор осталось,Но им, наивным, ясно всё —И негрского оркестра старость,И смерть на лицах Пикассо,
И смех, и смысл вещей, и гений,И тот раскрашенный лубок,—Тот глыбами земных гниенийГаллюцинирующий бог.
Летят года над городами.Вопросы дня стоят ребром.Врачи, священники и дамыСуют им Библию и бром.
Остался гул в склерозных венах,Гул времени в глухих ушах.Сквозь вихорь измерений энныхПротезов раздается шаг.
Футляр от скрипки, детский гробик —Всё поросло одной травой…Зародыш крепко спит в утробеС большой, как тыква, головой.
1923 Берлин
19. ПАРИЖ
Париж! Я любил вас когда-то.Но может быть, ваши чертыТуманила книжная дата?Так, может быть, выпьем на «ты»?
Не около слав Пантеона,Почтивши их титул и ранг…А дико, черно, потаенно —Где спины за ломаный франк
Сгибаешь ты лысым гарсонам;Где кофе черней и мутней;Где ночь семафором бессоннымМоргает — и ветер над ней;
Где заперта ценность в товаре,Где сущность — вне рыночных цен;Где голой и розовой тварьюКончается тысяча сцен,—
Над пылью людского размола,Над гребнями грифельных крыш,Ты все-таки, все-таки молод,Мой сверстник, мой сон, мой Париж!
1928
20. ТРЕТЬЯ РЕСПУБЛИКА