- Нывгэ, Нывгэ, хоть и от уэскге диких, как и говорит мой сын законнорожденный и наследник, взята была ты, но характером была истинною матроною ромейскою - покорная, тихая, немногословная, незлоречивая, напротив, скромноустая. Была ты прекраснейшей хозяйкой в доме, бывшем тогда моим вполне. О лучшей и заботливейшей супруге мечтать не может ни один, даже самый высокорожденный и знатнейший ромей. Но не мог я взять тебя в супруги законные, ибо происходила ты от варваров, Ларам, Пенатам и милостивым, но грозным ромейским богам не поклонялась, жертвоприношений в храмах Сибелиума не свершала никогда, как ни просил тебя я о сём. Поклонялась ты не богам, но духам несуществующим, по вере твоей обитавшим в священных для варваров лесах, болотах, рощах, пустошах, лугах, водах всеразличных - и больших, и малых. И родить ты сумела мне, несмотря на весь пыл мой и мужское естество, щедро на тебя расточаемых, всего одного дитятю. Не о нём была твоя забота - растили Квотриуса рабыни и рабы поумнее, учили разговаривать, есть, ходить… Заботилась ты обо мне, как о супруге своём, с коим Союзом соединена, но не забывала, что есмь я Господин твой, из нищеты и невежества варварского тебя взявший и взрастивший. И была ты во всём воле моей покорна. О, как же заботилась ты обо мне! Поверь, сыне, много, много лучше, нежели теперь матерь твоя, законная супруга моя, высокорожденная патрицианка Вероника, коя, хоть и на склоне лет, но всё о нарядах, шелках, да причёсках думает. Утомился я уж от её неумолчного щебета здесь, в опочивальне, кою делила ты, Нывгэ, почасту со мною. И ревности не испытывала ты ко многим рабыням красивым и младым, коих поял я, ибо знала место своё в доме, тогда бывшем моим! И было счастливо нам с тобою, о Нывгэ! Если бы знал ты, сыне, по чьей вине разорвалось сердце Нывгэ, что приказал бы ты соделать с рабом сим? Впрочем, не жду ответа от тебя, ибо ведаю я, что убить пыталась тебя Нывгэ неоднократно за совращение сына единородного к мужеложеству с братом, пусть и сводным. Но сие еси грех великий, искупи же его, приняв супружницу младую и обзаведясь потомством крепким да многочисленным. Квотриуса же изжени из сердца своего навеки и пускай милостивые боги решают за нас, кого и как наказать в своё время.
Речь Папеньки казалась бесконечной, а ещё и выслушивать нравоучения, кого любить, а кого «изженить» - и всё это от необразованного, напыщенного маггла - профессионального убийцы - по отношению к графу Северусу Ориусу Снейпу, чистокровнейшему волшебнику! Северусу было противно, но Папенька не давал и слова вставить. Можно было, да и проще всего, навести на него волшебную палочку и произнести Заклинание Немоты. Он, по крайней мере, одумался бы за несколько минут вынужденного молчания.
Но Папенька заговорил об этой лисичке - Маменьке, значит, надо снова обмакнуться в словесный понос Малефиция.
- Матерь же твоя Вероника Гонория - что ж, не нужна ей боле мужеская сила моя, ибо фригидною соделалась она. Не ведаю я, что и совершилось с матроною сею, лишь теряюсь в догадках.
Да тебе, сыне, лучше не знать такового о матери своей…
И это всё о Маменьке. Тогда зачем был разыгран весь этот спектакль, по мнению Северуса, убивающегося по «Госпоже Наложнице» высокорожденного, хошь-не хошь, но патриция.
На самом же деле в Малефиции проступили неожиданные черты обычного человека, всё ещё страдающего от потери единственной настоящей любови в жизни - дикарки Нывх`э, воспитанной «отцом», взлелеянной и только потом возведённой им на ложе в качестве Госпожи Наложницы. Она занимала место в доме превыше отвергнутой супруги, чьи Пенаты и Лары стояли в ковчежце, много выше игрушек на одну или несколько ночей кряду - многочисленных и, иногда, ещё более красивых, а в последние годы - молодых рабынь из её же народа.
Внезапно Снейп проникся сказанным Папенькой о своей единственной, на самом деле, любви. Такой «отец» был невидим раньше Северусу, и тот невольно восхитился тем, кого презрительно-насмешливо величал «Папенькой». Профессору открылась ещё одна черта в характере этого, по-своему, удивительного человека, профессионального и престарелого убийцы.
- Нет, не виню я тебя, высокорожденный сыне мой и наследник, Господин дома, что возвёл ты матерь свою, возлюбленную тобою и униженную мною, обратно на ложе супружеское, удалив Нывгэ мою любимую с очей долой, в камору рабскую. Ибо такова природа сыновей - защищать матерей своих. Да и была матерь твоя с месяц почти супругою мне хорошею, хоть и не во вкусе моём - излишне худосочною. Знай, ибо даже рабыни твои имеют с простой ячменной каши на жиру телеса более пышные, нежели супруга моя на отборных агнцах и тельцах. Со взрослым сыном и наследником же говорю я, значит сие, что можешь и ты узнать о рабынях своих больше, нежели знал до сего. Ты-то, я смотрю, только до брата охоч да ещё вот гость твой, с лица оченно странный да и фигуркой тоненький, прямо как ты, тебе нравится. Не отворачивайся и не красней - если я не замечу, то старые рабыни, убирающие полы в коридорах, всё мне доложат!
Малефиций ткнул сына в живот указательным пальцем с удивительно хорошо и чисто обработанным ногтем, Северус согнулся почти пополам, а Папенька, вновь обретший свой статус старого похотуна в глазах Снейпа, только рассмеялся своей шуточке.
- Какой же хилый ты, сынок, видно, к несчастию своему, в матерь пошёл. Зато гибкий, как змеюка. Но уж с варварами воевал отменно, только излишне добр ты к ним, дикарям этим. Ну, ничего, в следующих походах и не на такое тебе предстоит насмотреться да и перестать сопли по лицу размазывать при виде действий моих бодрячков-легионеров.
За храбрость в боях, но не за жалость свою к этим недоумкам - варварам, запомни это, вскоре уже папирус получишь из Лондиниума. Ехать вот далеко из столицы до нашего города да и папирусы привозят невесть, откуда, потому до свадьбы твоей, полагаю я, не успеем. Ничего, мы и после свадебных праздненств пирок та-а-акой зака…
- Из Египта, Александрии Великой.
Северус решился оборвать вконец развеселившегося Папеньку и уйти к брату, предоставленному самому себе. А сие обстоятельство смущало Снейпа.
- Что из Египта?
- Папирусы, их привозят к нам из Александрии Великой - громаднейшего порта во всей Ойкумене, одного из центров цивилизации и прекраснейшего, после Рима, разумеется, города мира.
Но Папенька разошёлся и даже не обратил внимания на то, что его речь была прервана какой-то «Авександией». Ему явственно хотелось наконец-то запросто, по-солдатски, как на долгожданном привале после долгой тряской дороги, по душам поболтать со своевольным, злоязычным, колючим, недоступным и, главное, излишне братолюбивым наследничком. И Папенька начал откровенничать: