позволит «победителю» встать на один помост с богами. А Дроторогор и так к ним причисляется, кстати.
– Еще меня беспокоит то, что Констанция Демей не обмолвилась о том, как она защитит Гричинг с его Костью Ночи – реликвией Тьмы и Новорис с Тигровым Глазом Вилисивиликса – всевидящим оком Хрипохора. Без этих двух составляющих не смастерить ни Корону Тьмы, ни Корону Огня. Это значит, что сокрушительный удар двух наших врагов будет непременно нанесен по нам, – вертя в руках яблоко, сказал Альфонсо. – Если за Гричинг – столицу Вельдза я более–менее спокоен, там все–таки есть, кому за себя постоять, то за Новорис я такой уверенности не испытываю.
– Что за Новорис? – спросил Дурнбад. – Надеюсь, это крепость?
– Да. Уединенный замок в королевстве Плавень, западнее Гельха. Он пребывает под патронажем «казначея и хранителя реликтов Света» – высокого должностного лица Храма. В Новорисе издревле под семьюдесятью семью засовами лежат разные смертельные и нечестивые атрибуты Тьмы. Новорис обслуживает Орден Праведников – пылкие ребята, не уступающие боевой выучкой рыцарям–плютеранцам. Но их мало. Если Дроторогор заявится в Новорис – его паладинам с ним не совладать, – задумчиво откусывая яблоко, отозвался Альфонсо.
– Тут я с тобой не согласен, Комок Нервов, – покачал я головой. – Рядом с Новорисом – Гельх. Что стоит Гильберту Энтибору выслать к нему на помощь пару десятков тысяч молодцев?
– Сам посуди, Калеб, а есть ли сейчас в Гельхе эта пара десятков тысяч? Ты же знаешь, что Констанция Демей отправила в Плавень почти две трети всей армии из трех провинций. Нынче весь личный солдатский состав Плавеня, если Инвандцио Гнобиль хоть что–то смыслит в стратегии, должен ошиваться у границ Иль Градо, Карака и Вельдза. Молниеносный удар Хрипохора, скажем, с более–менее спокойной западно-южной оконечности Плавеня, – а ведь его от Великого Леса отделяет лишь степные форты Карака, поставит новоявленное королевство на колени.
– Тут, да. Ежели Дроторогор захочет, он и эти форты снесет, и весь Плавень, – ответил я. – Таких противников, как Харальд Темный или Легия у него сейчас нет. И Филириниль пока не с нами.
– Что вы переливаете из пустого в порожнее? – рыкнул Дурнбад. – Как то, под каким углом вывернет это, как крутанется. Живите моментом и решайте все проблемы по мере их поступления. Так правильно! А то сидите тут, как два сыча, чирикаете и волнуетесь.
Я расхохотался.
– Вот чем мне нравятся гномы, так это тем, что они все меряют длиной своей бороды и не думают, что завтра ее могут опалить или вовсе отрезать!
– Ты мою бороду не трогай! – гикнул Дурнбад, поглаживая свои роскошные завитки на груди.
– И в мыслях не имел!
– То–то же! Я – спать!
– Доброй ночи, – в один голос пожелали мы с Альфонсо.
Я и следопыт еще посидели вместе. Свечи давно уже превратились в огарки, а мы все болтали о днях минувших, и о том, что нас ждет в грядущем. Мы сокрушались, что с нами нет Бертрана и Эмилии, и что друзья молодости, такие как Бритсморру, Лайли Серебряная Часовщица, Дебора Ольвинхайд, Эшли Шторм и Парабелла – отважные и погибшие столетия назад, не могут дать совета, как быть мне и Альфонсо дальше. Я скучал по каждому из них. Конечно, по Эмилии, о которой мое сердце бьется учащенно. По Бертрану Валуа – медноволосому красавцу, с неизменной иронией и холодным разумом. По Лайли Серебряной Часовщице – малышке со вздернутым носиком и неиссякаемым запасом оптимизма. По Бритсморру – ворчуну, мастеру клинка и заклинаний–рун. По Деборе Ольвинхайд – разноглазой любительнице «черного юмора». По улыбчивому Эшли Шторму – талантливому чародею–мистику. По Парабелле, с которой я спорил и ругался до потери голоса, а потом в обнимку пил вино на рассвете. Они – наши с Альфонсо верные друзья, живые и мертвые, ушедшие за грань мира и пребывающие в безвестности, могли бы помочь выстоять в круговерти свалившихся на нас событий. Но их нет, а значит надо «выгребать из болота» самим.
Я смотрел на Альфонсо. На его длинные волосы, забранные в пучок, милые взору черты лица и острые глаза. Я был рад, что он вновь со мной. Что я не один. Дурнбад за меня всем хребты переломает, но Альфонсо Дельторо, этот приятель моего чудного и безрассудного прошлого, он – часть меня. С ним мы съели пуд соли, не запивая его водой. Это не выразить словами. Я просто знаю – с Альфонсо мне нечего бояться… Я слушал следопыта и слушал. О его семье, о кроткой жене и ласковой дочке. О хлопотах, не омраченных кровью и сталью. В эти минуты я, одиночка и затворник, сам стал мечтать о доме, наполненном звонкими детскими голосами. Об Эмилии с младенцем на руках и двумя «шалунами» у ее передника. О счастье, еще неизведанным мною. Я –сирота. Но почему я все время повторяю это себе? Хотя мне немало лет, я так и не научился отделять себя от родителей. От их заботы и бережного отношения ко мне. Детская травма, постигшая меня в хрупком возрасте, поселила во мне зависть к тем, кто рос с матерью и отцом. Я борюсь с этим пороком, засовываю его в самые недосягаемые недра души, но… Если я кого–то когда–нибудь люблю и любил, тем неописуемым трепетным и нежным чувством, то только ту женщину, что родила меня и того мужчину, что укачивал меня, плачущего в люльке. Возможно, наравне с ними, я полюблю так и свое дитя. Однако будет ли оно у меня? Если Эмилия скажет мне – «нет», то я приму это, но уже никогда не посмотрю на другую. О, Вселенная! Что за мысли под старость?! Женитьбы, девушки, дети! Калеб, ты явно перебарщиваешь с сентиментальностью! Соберись! Есть Вальгард Флейт, вот ему можешь предложить надеть фату, а Дроторогору засвидетельствовать ваш брак! Ха!
– Калеб, почему ты пялишься в стенку? Разве я – там?
– Немного задумался, – улыбнулся я своему другу.
– Давай–ка на сегодня свернем наши разговоры, – хмыкнул Альфонсо. – Ты уже не ловишь нить беседы.
– Эй! Это ты носом клюешь, а не я!
– Тоже правда.
Мы поднялись и подались к выходу из Розового Зала. Хлопнув Альфонсо по плечу, я попрощался с ним у питьевого фонтанчика, а затем потопал к себе на ярус. Я не спал почти двое суток, поэтому меня клонило занять «горизонтальное положение». Может помыться? Ай, завтра! Я кое–как нашел свои покои и, раздевшись, завалился на кровать. Повязка под ребрами саднила – швы, наложенные мне на рану, говорили – «ты себя не бережешь». Я вздохнул. Серэнити, твоя отлучка вновь напомнила мне, каково это – выздоравливать самому, а не под твоими исцеляющими руками.
За окном хмуро каркали два