Данила ответил Леше недоуменным взглядом.
— Я сначала предположил, что она тебя караулит, ну чтобы ты ее фотографировал, — продолжал Леша, — но когда ее увидел, отмел эту нелепую версию. Потому что у этой девицы такой видок, что фотографироваться ей можно разве что на похоронный памятник.
— Может, она просто влюбилась в Данилу? — подала голос Теона.
— Да бросьте, — смутился Данила, — какая девушка может в меня влюбиться?!
— Любая, — честно сказала Теона.
Леша с Данилой уставились на Теону.
— Чего вы? — покраснела Теона.
— А ты бы смогла в Суворова влюбиться? — поинтересовался Леша.
— Белкин, что за бесцеремонные вопросы! — возмутилась Теона и ушла в подсобку.
— Значит, смогла бы! — пробубнил Леша и надолго о чем-то задумался.
— Так насчет той девушки! — напомнил Данила. — Если она еще придет — дай мне знать, ладно?
Леша пожал плечами:
— Ладно, изволь. Только, знаешь, старик, держался бы ты от нее подальше! Мне одного взгляда на нее хватило, чтобы понять, что это — девушка-беда.
— И все-таки сообщи мне, если она появится, — твердо сказал Данила.
* * *
Лина решила, что все случится сегодня и что этой ночью она приведет свой приговор в исполнение. Технически у нее все было готово — она знала об этом человеке все в мельчайших подробностях: когда он встает, во сколько обычно уходит из дома, когда возвращается. А психологически она давно решила закончить эту историю именно так. У нее были сомнения только по поводу того, стоит ли ей сегодня идти на дежурство в больницу. Сначала она не хотела идти на работу, но представив долгий монотонный день, который ей наверняка предстоит провести в рефлексии и в печальных воспоминаниях, Лина решила отработать смену, а вечером, после дежурства, отправиться в знакомую кофейню и просидеть там до закрытия, чтобы дождаться намеченного «часа икс».
В больнице она поняла, что решение провести сегодняшний день как обычный было правильным — она механически выполняла свои обязанности, и привычная больничная рутина вытеснила возможные сомнения и переживания. О том, что случится вечером, Лина не думала. Она давно жила с осознанием своего предназначения — стать однажды орудием возмездия и принести себя в жертву — и шла навстречу своей трагедии спокойно, как герой древнегреческого мифа, понимающий и принимающий неотвратимость рока.
Его привезли, когда она уже заканчивала дежурство. Увидев, что в отделении началась суета, Лина поинтересовалась у коллеги: что там?
Доктор, тот самый, который как-то спросил ее, почему она не получила диплом, коротко, на ходу, ответил: «Шестилетнего пацана сбила машина. Травмы у парня такие, что разве что чудо поможет. Ну, ты понимаешь!»
Формально ее смена закончилась, и она могла идти. Могла… Минута на принятие решения. Зачастую самые важные решения в нашей жизни принимаются именно так — на семь вдохов.
Узнав, что она хочет остаться и ассистировать на операции, доктор кивнул.
Они сделали все, что могли. Но иногда этого бывает недостаточно, вот разве что случится чудо. Но в этот раз на него, похоже, никто не надеялся.
— Если доживет до утра — будет жить, — вздохнул доктор, когда ребенка увезли в палату реанимации. Но все понимали, что с такой черепно-мозговой травмой и с такими внутренними повреждениями, шансов у мальчика немного.
— Бедные родители, — никому, как бы в пустоту, сказала Лина.
— Да говорят, у него никого нет. Пацан сам по себе, — откликнулась ее коллега-медсестра.
— Как это? Разве может так быть, что шестилетний ребенок — сам по себе? — удивилась Лина.
— Полицейские сказали, что его мать умерла два года назад и что ребенок сейчас живет с отцом, — пояснила медсестра. — Папаша там — конченый алкаш. Его хотели лишить родительских прав, да не успели. Пацан рос, как трава под забором. Он и на велосипеде мчался как бешеный, говорят, неожиданно выскочил из-за угла на дорогу, так что водитель, может, и не виноват был. Ну, полиция разберется.
«Разберется, — про себя повторила Лина, — знаем, как они разбираются». Она вздохнула — обычно она старалась не погружаться в истории пациентов, не вовлекаться эмоционально в их несчастья, жизненные обстоятельства. Не из-за черствости и равнодушия, скорее, потому что у нее не было ни сил, ни времени отвлекаться на что-то другое, кроме своей единственной цели. Но тут был другой, особенный случай.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Ей давно пора было идти. На город опускался вечер, кофейня скоро закрывалась, и рок вел героя греческой трагедии к закономерному трагическому финалу.
«Ты ничем не поможешь этому мальчику, — повторила себе Лина, — скорее всего, он умрет сегодня ночью, и с этим ничего не поделаешь». Но сама мысль о том, что этот ребенок, если ему действительно суждено умереть этой ночью, будет умирать вот так — в полном одиночестве, никому не нужный, также как при жизни он был никому не нужен, казалась ей невыносимой. В какой-то миг чаша весов сомнений покачнулась (возможно, ее перевесила легчайшая пушинка). Как бы там ни было, Лина пошла к палате, где лежал мальчик.
Она сидела у его кровати и держала ребенка за руку. Ей казалось, что пока она рядом — он не умрет. Она словно переливала в него свои жизненные силы.
Белая ночь протянулась над городом. Лина не знала, сколько часов она так сидит. Она ничего не знала об этом мальчике, кроме того, что его зовут Лёня и что ему шесть лет.
— Какого цвета у тебя глаза? — спросила Лина. — Что ты любишь? О чем мечтаешь?
Странное занятие: сидеть рядом с чужим ребенком и не давать ему уйти — держать за руку. Впрочем, ее мама говорила, что чужих детей не бывает. Сколько Лина себя помнит — в их доме всегда было много детей. Мама опекала и угощала друзей Павлика и соседских ребятишек, подкармливала всех собак и кошек в округе. Мама… Всегда, когда Лина вспоминала о ней, ее сердце сжималось.
Длинная белая ночь рассеивала молочный свет, в котором стали проступать любимые лица и — вот это хуже всего — давние кошмары. «Так, оставить эмоции, только не сейчас. Потом, поплакать можно будет потом, когда все закончится». Она чуть сильнее сжала худенькую детскую руку. Шестилетний Лёня был сейчас где-то далеко, и она не знала, как помочь ему вернуться. Она вдруг вспомнила, каким Павлик был в этом возрасте — смешной, непоседливый. «Павлик — тридцать три несчастья» — говорила про него мама. Он действительно был озорником — то сиганет с крыши сарая, то ввяжется в драку. А у этого мальчика какой характер?
— Эй, не уходи, — попросила Лина. — Этот мир — сволочное место, но ты еще и пожить не успел! Так что, парень, держись, давай, держись. Цепляйся за свою маленькую жизнь.
Что человеческая жизнь — хрупкая, Лина знала. Это только кажется, что ты прочно привязан к этой земле толстенными канатами, кровеносными артериями, любовью близких. На самом деле ничего подобного — ветер дунет чуть сильнее, и жизнь твоя — тоненькая ниточка воздушного шарика — оборвется. Шарик рванет вверх, и ничто — никакая любовь и слезы близких — его не остановит.
Пацан все решал — куда ему. Остаться здесь или рвануть туда, в неизвестное. Металась душа…
«Если он выживет этой ночью — будет жить!» — сказал врач. И Лина повторяла как заклинание — надо продержаться до рассвета.
В белую ночь рассвет приходит незамеченным, но Лина его почувствовала, просто что-то разрядилось в самом воздухе, словно вот сейчас был преодолен какой-то важный рубеж, разделяющий тьму (ведь даже самая белая ночь — темна) и свет.
Утро наступило. И детская рука, которую Лина по-прежнему держала в своей, была тепла. Мальчик выжил.
В палату опять заглянул доктор, оперировавший ребенка. Ночью он приходил несколько раз, молча, ни о чем не спрашивая Лину, проверял своего безнадежного пациента и уходил. Он заговорил с Линой только сейчас.
— Вы так здесь и сидели? Что вы, идите домой!
Лина промолчала.
Доктор внимательно посмотрел на нее. Может быть, он что-то такое понял, потому что вдруг мягко сказал: