Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

это меня сразу порадовало! Ага, подумала я: мы правы, правы — что читаем ему всякие книжки и, прежде всего, разумеется, Сунь Укунчик, твои переводы «Записок о Западных странах эпохи Великой Тан». И даем ему слушать музыку по настоянию Федьки Коня. Ну, музыка это музыка, ее и коровы, говорят, понимают и улучшают надои. А вот книжки — другое дело. И профессор, шевеля кустистыми бровями и постукивая очками в золотой оправе по портсигару, прокуренным баском нам вещал. Что он сказал? Ну если в сухом остатке: фифти-фифти. Он так и сказал. Это его вердикт. Фифти-фифти. Ведь то, что Стас теперь бо́льшую часть дня смотрит — это, это, я не знаю что. Это как покорение Альп Суворовым. Раньше ведь спал, спал, спал. Или не спал, а пребывал черт-те в каком состоянии и неизвестно вообще где — в каких краях и на каких планетах. А теперь он — здесь! Ну на самом деле, кто его знает, конечно, здесь ли он. Но глаза открыты здесь. И в его глазах отражаются: я, мама, медсестра — любовница Соломоныча, сам Соломоныч с черными пышными баками и шнобелем, окно, свет лампочек и солнечный свет; а на улице, на аллее, по которой мы его катаем, отражаются и деревья, лиственницы и березы, облака даже — я это видела, не придумываю. Синее небо. А однажды промелькнула птица. И знаешь, он, кажется, ее увидел и понял. Так-то он никак не реагирует на всё: на наши рожи, слова, жесты — ни-как. То есть он смотрит — и не видит. Или видит слишком много, но не подает виду. Тавтология, да. Может, ты прав, он, как твои буддийцы, пребывает в супермедитации. Ведь насколько я поняла, бесстрастность — то, чего они все и добиваются, эти всякие йоги. Ох, завидую им. И подумываю, где бы отыскать их ячейку, чтобы вступить. Но сразу полетишь из комсомола, а там и из МАРХИ. А мне этого не хочется. У меня зреют грандиозные архитектурные проекты городов будущего. И главное, что в них будет, — лифты, лифты, лифты. Всюду! В магазинах, музеях, кинотеатрах, библиотеках. И подъемники для кресел тех, кто сам не может ходить. И в автобусах, в трамваях. Таких людей ведь уйма. И никто про них не думает — ни партия, ни правительство. Вот это будет перестройка. Город будущего — город человека, а не чиновника и всех остальных работников, более ценных и менее ценных. Чиновники-то себе устроили удобную жизнь на «Волгах». Я тараторю, прыгаю с пятого на десятое, прости.

Так вот однажды в его глазах промелькнула птица, и он ее заметил, и он о ней подумал. Это точно, Сунь Укун!

Так что светило Гарегин Георгиевич Гаранян подарил нам всем весы: фифти-фифти. Я еще перед встречей выучила назубок его имя-фамилию-отчество. И задавала вопросы без запинки. По-моему, он оценил. Он отнесся положительно к прогулкам, чтению и музыке. А то ведь Соломоныч утверждает, что это пока бесполезно. Мы спорили.

Зинаида Владимировна предлагает вообще перевезти Стаса к ней в Петровское. Мол, лес рядом. Да, у нее там просто замечательно. Светлане Михайловне очень нравится, только вот дымит Зинаидушка беломором нещадно. Да что поделаешь, фронтовая привычка. Но Стасу необходимо наблюдение врача, хотя бы и такого, как Соломоныч. На самом деле он продвинутый, читает всю зарубежную литературу по специальности. Просит меня помочь с переводом: мэм, нельзя ли? Ну, я нашла старых подружек времен ВИЙЯ. Узнав, в чем дело, одна согласилась безоговорочно, Афган — это святое. Ну для кого как. Век бы о нем не знать и не слышать.

Фифти-фифти.

А ведь сам Гарегин Георгиевич Гаранян чашу весов уже качнул в нашу сторону, попросив перед разговором санитара увезти Стаса. Как думаешь? Я думаю — да! Для чего? Чтобы беседовать с нами о нем без него! Фифти-фифти. А вдруг услышит и поймет?

Сунь Укун, твои переводы просто класс. Наконец можно узнать, как там все было на самом деле у нашего кумира, пришельца из седьмого века.

Иногда я на Стаса смотрю и чувствую, что он тоже какой-то пришелец. Может, потому и молчит, что не понимает нашего языка? Не понимает вообще нашего времени? Может, он Сюань-цзан и есть? Хотя уместнее быть ему каким-нибудь персиянином. Он же с детства ее почему-то любит, Персию. Хлебникова читал, тот в Персии бывал с революционной миссией, и у него есть персиянские стихи. Вот она, Персия, и отплатила ему. Или Афган это не Персия? Ну в любом случае, Азия. И я ее не люблю, извини, конечно.

И вот он, перс, или Сюань-цзан, явился по этой трубе, про которую ты толкуешь. И Конь тоже говорит, мол, музыкальная кротовая дыра, кротовый ход. И он хочет кротовый ход заполнить классикой. Нет уж, мы Стасу даем немного послушать спокойную эстраду: Джо Дассена, Пола Саймона и Артура Гарфанкела, оркестр Джеймса Ласта.

А Конь штудирует Шопенгауэра.

Как я понимаю, все эти выкладки, логические штурмы направлены на то, чтобы все-таки показать такую трещинку в каменных небесах материализма и вообще реализма, вот. Это я читала Роб-Грийе, недавно переведенный роман «В лабиринте». Там по городку бродит солдат с коробкой. Он кого-то ждет на перекрестках, но не может вспомнить, кого именно. В кафе выпивает стакан вина, снова блуждает по городку. Встречает все время мальчишку. А то какую-то женщину. И снова и снова петляет по улицам, холодным и мокрым, б-рр. Что происходит? Кто он такой? Ни имени, ни фамилии. Потом попадает в солдатский приют, лежит там и бредит. Но, по-моему, бред начинается с первой страницы романа. Все беспросветно и сыро. И вот только всюду он замечает трещинку — то на стене, то на потолке. И тут появляются мотоциклисты, враги, они подстреливают убегающего солдата. Того подбирают женщина и врач в меховом пальто. Но солдат умирает. А перед смертью говорит, что у него в коробке: письма и какие-то личные вещи погибшего друга, которые он и должен был передать его отцу то ли в этом городе, то ли в каком-то другом.

Свинцовый роман. И только эта трещинка как будто дает надежду. Хотя на самом деле ничего такого там и не светит — в трещинке. И может, автор ничего и не имел в виду. А вот читателю мерещится. И наверное, не всякому. А только мне.

Коробка эта… Все, что остается от солдата. Письма.

Безнадега. Лучше бы я и не читала совсем. Ведь бродил,