На плечах лежала тяжесть, которую бы не вынесли даже Атланты, но Анне она отчего-то была в радость. Девушка руки перед собой сложила, ладони укладывая на живот, и, подбираясь в груди, бёдрах, губы поджала, чтоб помаду распределить. Флакон духов крышкой ловил на себе блики декабрьского солнца, одним из зайчиков прыгая на дверной косяк.
Когда Екатерина Андреевна в спальню зашла, то поняла, что ослепла. Но не от солнечного луча, так «удачно» отскочившего ей на лицо. От дочери, напоминающую ей ангелочка этим платьем, тонкостью черт лица и хрупкого не столько женского, сколько девчачьего тела. Кусок отрезанного бутерброда, съеденного всухомятку, — если не брать в расчёт мелкую рюмочку коньяка — чуть ли не встал у Берматовой комом в горле.
Всё-таки дожила, выдала дочку замуж!..
Выражение извечной пуленепробиваемости и простоты соскользнуло с лица Аниной мамы — вопреки воле самой тёти Кати. Тамара, так и стоящая с руками, прижатыми к лицу, заметила. Заметила и удачно улыбку свою спрятала за пальцами с обилием золотых колец, подобранных специально к костюму.
Она откашлялась тихо, но в тишине спальни звук тонкого намёка прозвучал очень ясно. Белова поняла и мягко, не подавая вида, провела кончиками пальцев по струящейся ткани рукавов. Поймала взгляд невесты; в том освещении глаза её напоминали лепестки только вылезших из-под толщи снега подснежников.
— Я в ванной подкрашусь.
Не успела Князева глазом моргнуть, чтобы возразить, подвинуться от зеркала, как Ольга подхватила сумочку, по массивности уступающую даже клатчу, и с коробкой любимых туфель поспешила в санузел.
Тома тоже, нарочито удивленно хлопнув себя по узким карманам, ахнула:
— Время уже поджимает!.. Я пойду, Валере позвоню, спрошу, где они.
И раньше, чем Аня снова успела хоть движение головой совершить, Филатова, стуча каблуками тонких шпилек, пробежалась через порог спальни, возле которого и стояла, так и не произнося ни слова, Екатерина Андреевна.
У бывшей Князевой от сквознячка похолодели пальцы. Отчего-то взгляд матери ощущался равным взглядам всех приглашенных гостей, список которых они с Пчёлкиным, жертвуя сном и нервными клетками, прорабатывали почти две ночи.
Мама подошла к Анне, что и без каблуков выше неё была. Теперь же Екатерине Андреевне пришлось голову задрать, чтоб заглянуть в лицо дочери, черты которого будто вытачивались руками талантливого скульптора. Взгляд у девушки, последний час донашивающей свою фамилию, был таким… Берматова красивых слов подобрать не смогла — у неё таланта к красноречию, как у Аньки, не было никогда.
Но невеста слишком много чувствовала. И оттого взор её был до невероятного многогранным — девушка и в напряжении находилась, и спокойна была, и боялась чуть, и время до первых нот Мендельсона считала…
— Ты на ангелочка похожа, — мысли свои вслух озвучила мама и, качнув излюбленные серебряные кольца, вдетые в уши дочери, поправила ей залакированную прядку у лица. Анна вдруг улыбнулась так, как улыбалась крайне редко — по крайней мере, Екатерине Андреевне.
Минус за окном сменился нулем градусов от взора Князевой. А когда Берматова следующие слова сказала, температура, показалось, стала плюсовой.
— Папа радуется за тебя сейчас.
И хоть Анна не верила ни граммом своей души в жизнь после смерти, в ангелов-хранителей и демонов-искуссителей, считая всё это церковными сказками, тогда, вопреки логике, девушке почудилось, что на левое плечо ей упала мужская рука.
Та, которая в младенчестве по голове гладила, убаюкивала под детские четверостишия про зверушек, трясла перед лицом погремушкой и плюшевым зайцем с растянутыми конечностями.
Сердце сильно-сильно заболело, будто его жгутами перетянули, намеренно нарушая кровоток.
— А ты?
— Что я?
Будь у Князевой букет в руках — она бы его сжала до хруста стеблей. Пальцы хаотично друг друга стали гладить, дёргать, выкручивать, когда Анна пояснила свой вопрос:
— Ты радуешься?
— Глупости спрашиваешь, — фыркнула мать и, не говоря вслух очевидных вещей, взяла дочь за локоть. Не сминая ткани, выглаженной до идеала, Екатерина Андреевна чуть к окну дочь увела.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Нутро Ани скрутилось шпагатом от многообещающего:
— Мне надо тебе кое-что рассказать…
За окном спальни, чуть потевшим от контраста температур, виднелся недалекий Арбат. Снег за ночь выпадал, но к утру таял; только мороз вечерний по ночам оставлял на стенах зданий изморозь, и лужи покрывал коркой, по которой с радостью скакали дети под хруст льда. Москва была будто в тумане.
Аня глубоко воздуху в себя вобрала, но, рот открыв, не нашла в лёгких кислорода. Оттого спросила сипло:
— Что именно?
Берматова облокотилась руками о подоконник, на котором Тома оставила сумку с телефоном, по которому собиралась «звонить». В глазах мамы отразилась оконная рама — вот каким блёклым, почти стеклянным стал её взгляд, обращенный куда-то внутрь себя.
— Ты, Аня, у меня девчонка умная. И сама это знаешь прекрасно, оттого и слушаешь меня редко — потому, что «своя голова на плечах»!..
Князевой вдруг захотелось усмехнуться, но в уголки губ будто сильную анестезию ввели, отчего те подниматься отказались.
— Но, всё-таки, меня хоть раз услышь; может, ты в языках, литературе своей лягушатнической разбираешься, но семья — та, в которой ты не дочь, а уже жена, будущая мать, одна из двух основ — вещь для тебя совсем новая. А я хоть что-то, но о ней да знаю.
Анне снова захотелось усмехнуться, но опять оскал губ не тронул. Девушка лишь взгляд тонко подведенных глаз опустила.
Берматова вздохнула и тихо завела свою песню, слова которой специально подбирала всё время с самого того момента, как дочь ей под конец ночного дежурства позвонила и сообщила о грядущей свадьбе:
— Ты… умная у меня. Сама видишь, в какое время живём. Стабильность больше никто не гарантирует — зато свободы и прав хоть завались! Но… случиться может разное, Анька. А с Витиной «работой» это «разное» вполне можно счесть за что-то «обычное», «будничное».
У Анны внутри похолодело всё и пропало куда-то — будто вакуум, чёрная дыра нутро на пару с душой её поглотила. Попыталась сглотнуть, но язык прилип к нёбу.
Отчего вещь, которую Князева с самого начала знала, какую сама себе много раз говорила, вдруг так нервы дёрнула?
— И я не говорю тебе про какие-то страшные вещи по типу покушений, выкупов и угроз, — одёрнула ни то себя, ни то дочь Берматова. Аня не стала косо, малость нервно улыбаться воспоминаниям о недавних разборках в «Софитах». — Я имею в виду какие-то банальные бытовые склоки ваши.
Князева почти рот открыла, чтоб сказать, что не ссорится с Витей из-за ерунды, но мать, будто мысли её читая, раньше успела вскинуть руку. Проговорила тоном человека, способного другими управлять:
— И не говори, что у вас идиллия! Может, сейчас, так и есть — у вас сейчас второй конфетно-букетный период начинается, у тебя в театре всё пучком, у Вити в «делах» спокойно… И Бога ради, если я ошибаюсь — пусть у вас это и не прекращается всё!.. Но, Ань, ты должна понимать, что ситуации бывают разные.
— Какие? — спросила Князева и тона своего плохо узнала, догадываясь, что мать будет ей объяснять. Какое-то неясное оскорбление голосом Аниным управлять стало, отчего вопрос прозвучал сродни взмаху катаны — быстрому, почти легкому, но колющему.
Берматова спокойно пояснила:
— Самые разные. Настроение будет плохое у тебя или него. Мало ли на то причин: на работе запара, в пробке застряли по пути домой, погода мерзкая… Причин много. Но, Аня, я не к этому тебя подвести пытаюсь! — и вдруг она обернулась, к дочери становясь в анфас. Косметический карандаш, привезённый Князевой из Риги, от сырости глаз вдруг расплывчатым стал, отчего взгляд мамы сделался тяжелее.
Но не от теней на нижних веках. От блеснувшей влаги в уголках глаз Екатерины Андреевны.
— Я тебе сказать хочу, хочу, чтоб ты послушала, поняла, что… склоки абсолютно нормальны. Без них никуда. Бывает такое, что… прям любишь! Сильно-сильно! Но иногда аж бесит. И это — тоже в порядке вещей.