Он уже исполнил свой долг, разогнав манифестантов, как ему было приказано, но, быть может, он поступил бы гораздо благоразумнее, оставив манифестантов спокойно пить в кабаке, так как, по всей вероятности, опорожнив несколько литров, они мирно разошлись бы по домам.
Комиссар квартала Клиши, господин Лабусьер, отличавшийся умеренностью и осторожностью, находил, что присутствие свернутого красного знамени в лавочке винного торговца еще не составляет большой опасности для общественного строя. А его секретарь господин Пако, хотя еще очень молодой человек, но уже опытный и обладавший замечательно зрелым умом, заметил даже своему начальнику, что свернутое красное знамя не есть уже эмблематический знак.
Но, к сожалению, комиссар Левалуа был очень воинственный человек и, должно быть, пленился мыслью, что отбить знамя как бы то ни было очень почетно!
Таким образом, он вступил в район коллеги во главе отряда своих агентов.
Достигнув кабачка, он послал туда агентов, и побоище началось.
Агенты хотели овладеть красным знаменем, а анархисты, которые, конечно, были не прочь подраться, защищали свое знамя, и в продолжение нескольких минут длилась ожесточенная перестрелка.
Наконец, победа, как всегда бывает в таких случаях, осталась на стороне полиции, значительно превосходившей манифестантов численностью. И с той и с другой стороны было несколько раненых, их подобрали, и, как я уже говорил выше, анархистам медлили оказать медицинскую помощь, забывая, что они также люди.
Когда им были сделаны необходимые перевязки, господин Кутюрье допросил обвиняемых, потом мы возвратились в Париж, увозя с собой Левелье, Дордора и Декама. Эти три имени тогда еще были совершенно неизвестны, но впоследствии они так часто повторялись на столбцах газет, что публика, наверное, не забыла их.
Декам ехал на моей карете, перед судебным следователем он назвался вымышленным именем, кажется, Дюбуа или Дюран, и я заметил, что во все время допроса он постоянно старался не поднимать головы. Правда, у него на голове была рана, но вовсе не настолько серьезная, чтобы оправдывать эту позу.
Мой спутник казался несколько растроганным теми заботами, которые я ему оказал, и то, что для меня было совершенно естественным, даже в порядке вещей, казалось ему совершенно странным, в особенности ввиду предвзятых понятий, которые он имел о полиции.
Дорогой он почувствовал потребность откровенно поговорить со мной. Он назвал мне свое настоящее имя, а также объяснил причину, почему он все время так упрямо держал голову опущенной. Дело в том, что он не желал быть узнанным судебным следователем.
— Несколько месяцев тому назад, — пояснил он, — у меня уже было неприятное столкновение с полицией и с правосудием. Я участвовал в одной схватке между анархистами и полицией, а потом попал на допрос, именно к господину Кутюрье. Если бы полицейские узнали меня, они опять намяли бы мне бока!
Я, насколько мог, уверил его, что легендарного «passage а tabac» не существует и что если он получил несколько тумаков, то на это была уважительная причина: по всей вероятности, он первый начал их раздавать. Это доказывает уже одно то, что как много раненых агентов оказалось в последней схватке.
Признаюсь, мне не удалось его убедить, потому что он с последним остатком энергии доказывал, что его товарищи и он намеревались сделать совершенно мирную манифестацию. Тем не менее он не мог отрицать, что его товарищи и он сам, отправляясь в Левалуа, захватили на всякий случай револьверы.
Отсюда следует, что восстановить с точностью ответственность каждого из участников подобных столкновений очень трудно.
На следующий день я сопровождал префекта полиции, пожелавшего посетить раненых в Левалуа агентов, из которых один был даже очень серьезно ранен. Господин Лозе умел вознаграждать верных и преданных долгу тружеников, пострадавших при исполнении их обязанностей.
Этот визит подал повод к столь комичному инциденту, что стоит о нем упомянуть.
Наиболее тяжело раненный агент жил не в Левалуа, а в одном из кварталов поблизости от укреплений. Префект из деликатности всегда приглашал своих чиновников сопровождать его в таких официальных визитах для того, чтобы усилить их авторитет в глазах подчиненных. На этот раз он также пожелал отправиться вместе с комиссаром местного квартала.
Было приблизительно половина десятого, когда мы приехали в комиссариат, где были встречены довольно суровым секретарем, который покровительственным тоном спросил нас, чего ради мы приехали так рано.
— Здесь ли господин комиссар? — спросил господин Лозе с безукоризненной вежливостью, которую всегда умел сохранять.
— Господина комиссара здесь нет, — ответил чиновник еще более грубым тоном, — но я за него! Вы можете сказать мне, что вам нужно.
— Извините, — сказал Лозе, — но я хотел бы поговорить именно с ним.
— Так придите попозже. Господин комиссар никогда не приходит раньше одиннадцати часов, а теперь только половина десятого. Разве можно в такое время застать комиссара?
— Очень хорошо, — возразил господин Лозе с невозмутимым спокойствием, — если господин комиссар не приходит раньше одиннадцати часов, то передайте ему, что господин Лозе был у него в половине десятого.
Можно себе представить, как смутился и растерялся несчастный чиновник при этих словах!
Всего неприятнее в этой истории то, что префект, не любивший, чтобы его подчиненные манкировали службой, сделал порядочную головомойку бедняге-комиссару, который, кстати сказать, был милейший молодой человек. К сожалению, вскоре после того он умер, искренно оплакиваемый всеми своими коллегами.
Спустя несколько месяцев после происшествия в Левалуа — Клиши, в сенском окружном суде под председательством господина Бенуа разбиралось дело виновников манифестации. Дардар, Декам и Левелье с негодованием рассказывали о дурном обращении, которому, будто бы, подверглись.
Все присутствовавшие в зале суда, как должностные лица, так и публика, были крайне удивлены недостатком красноречия комиссара Левалуа, который был вызван в качестве свидетеля, но решительно не мог обстоятельно и достаточно убедительно объяснить мотивы своих распоряжений.
Его агенты также держались очень смущенно, и, несмотря на все красноречие прокурора господина Бюло, требовавшего даже смертной казни для одного из обвиняемых, именно Декама, присяжные отнеслись к ним с большой снисходительностью.
Присяжные рассудили, что если анархисты виновны в нанесении ударов агентам, то, с другой стороны, вторжению этих последних в кабачок не предшествовало мирное и легальное вмешательство комиссара полиции, в его трехцветном шарфе, надетом через плечо.
Это было единственное объяснение вердикта присяжных и в то же время его оправдание.
У меня осталась в памяти одна курьезная подробность.
В момент откровенного излияния, Декам, возвращаясь со мной из Левалуа, принял меня за префекта полиции и на суде сослался на него, будто префект может подтвердить, что после беспорядков, до прибытия чиновников, раненым анархистам не была оказана медицинская помощь.
Ошибка Декама разъяснилась, и я, находясь в