Читать интересную книгу И посетителя посетила смерть. Книга I. Тайная грамота - Людмила Прошак

Я был поражен сходству: оказывается, мы в Ростове читали тех же святых отцов и те же жития святых, что и наши греческие братья. Если чем и отличались наши книгохранилища, так это подбором богословских полемических трактатов. До сего времени мы были ограничены в их выборе, за исключением сочинений непосредственно имеющих отношение к нашей митрополии, а также некоторые scholia Максима Исповедника, переведённые афонским монахом Исайей и собственноручно переписанные нашим митрополитом Киприаном. Ныне и этот пробел будет устранен благодаря щедрости, которую проявили настоятели святогорских монастырей, поделившись с нами означенными трудами.

Мне не терпелось соединить сочинения, привезённые с Афона, с нашими собраниями. Но прежде следовало обновить опись находящихся в затворе книг. Скромный запас свеч не располагал к расточительности, потому пришлось дожидаться рассвета. Сотворив утреню с поспешностью, которая была бы непростительной в любом ином случае, с первыми лучами приступил я к волнительному занятию. Многогрешный и непотребный раб, я касался своими руками редчайших сокровищ! Этими книгами владели князья ростовские, передавая от отца к сыну. Их блюли архипастыри, которым перепоручили последние потомки великого рода, чтобы наследие не покинуло отчины. Их, спасая, везли к нам со всей многострадальной Руси.

Перебирая свиток за свитком, разглаживая пергамены, беря книгу за книгой и ощущая увесистую толщь их обложек, я чувствовал себя так, словно пожимал руки давних друзей, а метче сказать – учителей, ибо Бог сотворил не только небо, землю и все сущее на ней, но и три самых важных из искусств – грамматику, риторику, философию. Нельзя вдохнуть в душу Слово, оставив бесплодным ум.

Увлекшись, я и не заметил, что в книгохранилище кроме меня есть ещё некто. В том, что я увидел его не сразу, нет ничего удивительного. Если кто-нибудь не знает, я горбун. Сам по себе упомянутый телесный изъян является для книжника дополнительным удобством, ибо зачем склоняться над письменами тому, кто и так в три погибели согнут? Мой нос всегда на одном уровне с книгой, на какой грядке она бы не стояла, а бренное тело – на приставной лесенке, с которой расстаюсь только тогда, когда сплю. Но в то мгновение, когда меня окликнули, я трудился вовсю: взобравшись на предпоследнюю перекладину, я переписывал названия книг, располагавшихся под самым потолком.

«Отец Алферий!» – голос не принадлежал ни одному из монахов затвора, но в то же время было в нем нечто такое, что не позволяло причислить его к чужим. Я начал неспешно спускаться. Лестница удобна еще и тем, что она позволяет не только набирать искомую высоту, но и снижать её с не меньшей точностью. Опустившись на четыре ступеньки вниз, я оказался вровень с бородой воззвавшего ко мне гостя. Она была длинной и седой. Мне пришлось вернуться на одну ступеньку вверх. И тут мне показалось, что времена сместились: этот пристальный взгляд я чувствовал на себе всякий раз, когда пытался выпроводить из книгохранилища засидевшегося над рукописями молодого монаха. Да это же Стефан Храп! «Прилежен к чтению – прилежен и к молению…» Сколько раз поторапливал я его, засидевшегося до полуночи, именно этими словами? И сейчас – сомнений не было – передо мной стоял именно он. Поседевший, но всё же прежний, с тем же книжным разумом в карих глазах. Пожалуй, они за эти годы посветлели. Так яснеет вода в роднике, когда её подёргивает первый прозрачный ледок. «Здравствуй, отец Алферий, – повторил он, – я к тебе на поклон приехал». Даже если бы я попытался скрыть удивление, у меня бы не получилось. Для чего может понадобиться епископу Пермского края хранитель книг Григорьевского затвора? Но я не стал торопить его вопросами, просто сидел на своей стремянке и ждал. Если человек сам выучился редчайшему языку и сочинил невиданную грамоту, то и сейчас он знает для чего пришёл. Так оно и было.

«Ты ведь знаешь, отец Алферий, что труд, которым я занимался, – книгописание, – начал он. – Ты и сам немало здоровья потратил, читая и переписывая святые источники. Вот и у меня это было постоянным делом все мои годы. Днем я занят, а вот ночами немало с русского языка на пермский перевел, да и с греческого тоже. Пермская грамота мне привычнее и… надежнее эллинской и русской. Веришь, я уж и думать по-пермски стал, кое-что из мыслей своих записал. Возьми и попытайся сохранить».

«А почему не отдашь Епифанию? Разве вы не духовные братья?» – «Потому у него первого искать и будут. А если кто-нибудь у тебя спросит, что это за грамотки, то ты им, пытливым, правдиво ответишь: „Не могу ни разъяснить, ни растолковать, ни переложить“. Пусть мысли мои в книгохранилище своего часа ждут. А я, когда время моего ухода настанет, буду знать, что попытался сделать то, что сделал». – «О каком уходе ты говоришь?» – «Все на земле живущие умирают…» XXXV

Я сделал перед самим собой вид, будто не придал значения этим его словам. На самом же деле все внутри меня умерло, таким тоном он это произнес. В его словах не чувствовалось ни страха, ни боли, ни тревоги. Ничего! Наверное, это было дыхание смерти, её безмолвный и скорбный вздох.

Было время, когда я заблуждался, думая, что знаю Стефана Храпа как никто другой. По монастырскому правилу, вступивший в обитель новый инок вверялся старцу, который старался воспитать в послушнике смиренномудрие, ибо умерщвление воли есть источник всех добродетелей. Стефан был препоручен мне, как книжник книжнику.

С необычайным тщанием принялся я составлять монашескую азбуку моего подопечного: после Псалтыри, Евангелия с Апостолом я отложил превосходные писания Святого Саввы Дорофея, потом Святого Иоанна Лествичника.. Когда собрание пергаментных манускриптов, выложенных на отдельный стол, угрожающе накренилось, я решил, что для начала довольно.

Итак, читай, инок, желающий спастись, читай книги святых отцов, и понуждай себя на делание того, что они пишут, ибо чтение – источник чистой молитвы. И Стефан Храп читал, как никто другой, со всепоглощающей участливостью. Но если я и был удовлетворен своим учеником, то собой как наставником я довольствоваться не мог. Разве можно научить побеждать свои желания, принуждая читать инока, для которого это занятие – высшее наслаждение? Надо было приказать ему делать нечто, к чему он не испытывает расположения. Возможно, надлежит обязать его переписывать священные книги? Не приступить ли к самому трудоемкому – к учительному Евангелию, сопровождавшемуся толкованием византийских экзегетов? Три дня кряду я с удовольствием зрел согбенную спину моего подопечного, он поднимал голову лишь затем, чтобы долить чернильницу. На четвертый день я вдруг заметил, что манускрипт, с которого он списывал, отодвинут в сторону, а на его месте лежит раскрытая книга.

Предчувствуя неладное, я подошел, чтобы убедиться: он сверялся с Новым заветом, подаренным затвору афонскими монахами, и, стало быть, написанным по-гречески! Я задохнулся от возмущения и ужаса, но все же постарался выглядеть рассудительным: «Чем ты занят?» Он не испугался и не смутился, хотя и был застигнут врасплох: «Вникаю..» – «А древлерусский список Библии для тебя не самодостоверен и не богодухновенен?! А тебе известно, что Господь оберегает паству от мудрствования? Ибо сказано: «вы взяли ключ разумения; сами не вошли и входящим воспрепятствовали»18. – «Но, отче, разве это грех – разуметь не только славянские, но и греческие книги?»

Мне невыносимо стало продолжать стоять и смотреть на него снизу вверх. Суть даже не в том, что я на сей раз был без своей спасительной лесенки, а в том новом знании, которое я чувствовал в своём ученике. Страшась продолжить, я всё же понимал, что это необходимо. Но сначала мне надлежало обрести хотя бы внешнюю уверенность. Я вернулся в свой угол, где работал, взобрался едва ли не на самую верхнюю перекладину лестницы и спросил оттуда: «Ты помнишь, что обязан открывать помыслы, как только они возникнут, своему наставнику на пути Божием?» – «Да, отче, я не забыл, – он отложил перо. – Мной овладела одна мысль, которая может тебя огорчить». – «Говори». – «Только прости, отче, давно уж это задумано мной, потому и в затвор пришел».

Он запнулся и замолчал. Не было смысла торопить его или корить за то, что не он первым начал этот разговор. Я сам виноват – довольствовался внешним подчинением, хотя знал, что этого недостаточно для духовного понуждения себя на труды послушания, надобно ещё и внутреннее, келейное смирение. Имеет ли его Стефан Храп? Это мне и предстояло сейчас выяснить: «Поделись со мной своим замыслом». Он благодарно кивнул: „ Да, отче… Услышал я в детстве от матери и иных людей о Пермской земле, что в ней идолослужители и дьявольское действо царствует. Но все люди ведь Богом сотворены и Богом почтены, а эти стали рабами Его врага. Я ещё маленьким, отче, придумывал, как бы их похитить из руки этого супостатаXXXVI. Только тогда не знал, как…» – «А теперь знаешь?» – «Знаю, отче. Надо идти в Пермскую землю и учить». – «Как же ты собираешься это сделать? Они должно быть не только Бога, но и языка нашего не разумеют..» – «Вот! Я тоже об этом думал и долго не знал, как быть, но ты, отче, дал один список…» Я едва не застонал. Кто я после этого? Червь книжный, потрудившийся против своего ученика! «Отче, – вернул меня к действительности голос Стефана, – можно мне продолжить?» – «Говори», – махнул я рукой так, что едва не свалился с лестницы. «Осторожнее, отче, молю тебя, – Стефан на всякий случай встал поближе, намереваясь, видимо, поймать меня, если всё же обрушусь. – Так вот, у архиерея Никифора я вычитал ответ на свой вопрос. Он пишет, что духовный пастырь, не зная русской речи, стоит среди пасомых безгласен и совершенно безмолвен». – «Постой, эту летопись я не давал тебе переписывать». – «Да, но она была вместе с другими древними списками в переплете». – «И ты вместо того, чтобы работать руками…» – «Но я же переплел, отче…» – «Ладно, оставим это на время. Вернемся к ответу Никифора. К какому заключению ты пришел на основании его слов?» – «Чтобы идти в Пермскую землю, отче, нужно постараться выучить пермский язык и создать пермскую письменность, чтобы привести неверных к Христу Богу». – «Да такое и помыслить немыслимо!»