ОСТАВШИЕСЯ
О, одиночки моей страны,Оставшиеся в рабстве!
Творцы, надломленные в борьбе,Затворники в уединенье,Осмеянные отщепенцы,
Любовники нищие красоты,Заплутавшие в системах,Потерявшие управленье.
Вы, не торгующие собойВ угоду успеху,Вы, желающие творить,Не хотящие красть повторений.
Вы, с изощренным чувствомОтвергающие лжезнанье,Вы, познающие первыми,Ненавидимые и гонимые,
Поймите:Я почуял бурю,Я избрал изгнанье.
САД
En robe de parade
Samain[5]
Как моток шелка, расплеснутый по стене,Она идет вдоль оградКенсингтонских Садов,И вся она — умирающий кусоккакой-то чувственной анемии.
А вкруг нее кишит суматохаГрязных живучих детей бедняков.Тех, что наследуют землю.В ней конец размноженья.Ее скука изысканна и чрезмерна.Она б хотела, чтоб с ней заговорили,И почти испугалась, что ясовершу эту неучтивость.
ЭДНА СЕНТ-ВИНСЕНТ МИЛЛЕЙ
(1892–1950)
И ЕСЛИ САД В ТИШИ
Прохладой августа дышиЧрез десять тысяч лет,Мой брат, — и если сад в тишиВесь в яблоки одет,
То ранней падалицей пустьБлеснет тебе земля,И вдруг почувствуешь ты грустьТакую же, как я.
Особенно, когда лунаИз-за холмов взойдетИ тяжелей, чем тишина,Воспоминаний гнет;
И всё, что ты не смог сберечь,Тенями от вершинЗашепчет, и немая речь, —Укор, и ты — один.
И чувства прежние мертвы,И ты не тот, что был,И греет яблоко с травыРуки горячей пыл.
Захочешь плакать ты, но нет,Не выжать слез из глаз;Ведь и чрез десять тысяч летСтрадают, как сейчас.
ЗИГФРИД СЭССУН
(1886–1967)
САМОУБИЙСТВО В ОКОПАХ
Я одного солдата знал,Он был веселый зубоскал,И ночью в крепком сне храпел,А утром с жаворонком пел.
Зимой, застряв в грязи траншей,Без рома, среди крыс и вшей,Он пулю в лоб себе пустил.Никто о нем не говорил.
О вы, бегущие толпойПриветствовать военный строй,Не дай вам Бог попасть в тот ад,Где молодость и смех громят.
МЕМОРИАЛЬНАЯ ДОСКА
Сквайр гнал меня угрозою и ласкойНа фронт (при лорде Дарби). Там сквозь ад(У Пашендейля) брел я с перевязкиХромая, в свой окоп, как вдруг снарядВ настил мостков ударил, и я в смрадИ грязь упал и сгинул в жиже вязкой.
Сквайр за обедней видит на стенеМерцающее позолотой имя,«Пал смертью славных» — это обо мне.Оно стоит всех ниже под другими:Два года мучаясь в страде кровавойВо Франции за сквайра дрался я;Был в отпуске, и вот судьба моя —Какой еще желать мне большей славы?
РОЙ КЭМПБЕЛЛ
(1902–1957)
ЗУЛУСКА
Когда поля на зное мреют звонкоИ бронзу кожи обливает пот,Мотыгу отшвырнув, она ребенкаОт мух жужжащих со спины берет.
И в тень несет, что разливают терны,На тельце — от клещей пурпурный блеск,И под ее ногтями волос черныйШлет электрических разрядов треск.
И ротик на сосок ее намотан,И по-щенячьи чмокает слегка;Она струит в него свою дремоту,Как в камышах широкая река.
Он впитывает всё, что в ней разъялось, —Неукротимый зной пустынь глухих,Племен разбитых скованную яростьИ величавую угрюмость их.
А мать над ним склоняется, маяча,Как над деревней дремлющей гора,Как туча, урожай из мглы горячейНесущая в разливе серебра.
ТЕОЛОГИЯ ПАВИАНА БОНГВИ
Луну, как я, встречая, вой, —Вот мудрость обезьян:Бог, мне придавший образ свой, —Великий Павиан.
Он искривляет лик луны,Сгибает веток сеть,И небеса ему даны,Чтоб прыгать и висеть.
Качаясь в голубой глуши,Свивая дивный хвост,Для услаждения ДушиГрызет он зерна звезд.
Меня возьмет Он в смертный мигК себе из естества,Чтоб до конца я Зло постигИ Ловкость Божества.
Л.А.Озерова
МИХАИЛ ЗЕНКЕВИЧ: ТАЙНА МОЛЧАНИЯ[6]
Эта книга — открытие. Для большинства читателей — открытие имени, им не известного. Но это открытие и для тех, кто знает творчество Михаила Зенкевича, но, оказывается, лишь частично и неполно. Так случилось, что большая часть стихотворении этого поэта и вся проза при жизни не были напечатаны. Литературное наследие Михаила Зенкевича бережно хранилось его семьей: женой — Александрой Николаевной, ныне покойной, а также сыном — Евгением Михайловичем и внуком — Сергеем Евгеньевичем.
Даже те любители и знатоки поэзии, которые читали первую и самую знаменитую книгу стихов Михаила Зенкевича — «Дикая порфира» и позднейшие скупо представленные сборники «избранного», удивятся обилию произведений, не опубликованных при жизни автора. В Содержании они отмечены звездочками. Корпус этих «новых» сочинений весьма многозвезден и многозначен.
Вполне закономерен читательский недоуменный вопрос: в чем причины такого долговременного молчания поэта, такой поздней публикации произведений в стихах и прозе, лежавших под спудом более полувека? Ответить на этот вопрос можно, только познакомившись с судьбой поэта и произведениями, ее отразившими, а также с эпохой, в которую жил и творил поэт.
Есть по меньшей мере две причины, объясняющие молчание творца.
Первая. Некоторое, притом небольшое, число произведений не были своеврем. енно опубликованы свободной волей автора: он был не до конца ими доволен или вовсе недоволен и продолжал работу над их совершенствованием. Возможно, он готов был напечатать завершенные стихи, но наступили иные времена. И в этих «иных временах» — вторая и главная причина последующего молчания. Новые произведения рождались, но их нельзя было публиковать по цензурным условиям. Власть предержащие в государстве и в литературе не забыли, что Михаил Зенкевич — друг Гумилева, Ахматовой, Мандельштама, Нарбута… Эти имена и представляемый ими акмеизм как литературное течение были запрещены и загнаны в «зону» презрения и в лучшем случае не упоминались. Все это самым прямым и непосредственным образом отразилось на творческой судьбе Михаила Зенкевича. Он стал свидетелем трагического конца многих своих сверстников, друзей, соратников, современников, разгрома «Серапионовых братьев», «Перевала» и других литературных групп и объединений, объявленных враждебными советской власти. Михаил Зенкевич, чудом избежав тюрьмы и ссылки, тем не менее не избежал мучительных лет напряженного ожидания расправы, державного проклятия, слежки, негласной опалы. Он был обречен, как и многие другие, на молчание и работу для ящиков письменного стола. Поэт томился, жил в постоянном предчувствии катастрофы, и, надо полагать, немало его рукописей исповедального характера были уничтожены.
Судьба сохранила Михаила Зенкевича для творчества, для «звуков сладких и молитв», по слову Пушкина. Человек чести, он был горд, не угодничал, не прислуживал и жил, трудясь во благо культуры, как мастер-предтеча, хранитель тайн высоко почитаемой литературной традиции русской поэзии.
Последний поэт поколения акмеистов Михаил Зенкевич замыкает собой им же самим физически продленный Серебряный век. Даже в условиях тоталитарного режима поэт не переставал создавать стихи и прозу, хотя для интеллигентной публики его имя связывалось в основном с переводческой деятельностью, и прежде всего с открытием поэзии Америки для русского читателя.
И вот — всему приходит срок! — читатель наконец впервые открывает полноценный том сочинений Михаила Александровича Зенкевича — обильный материал для суждений о его творческом пути и вместе с тем о русской литературе примерно шести с лишним десятилетий нашего, двадцатого века.