перекошенными клювами, которые прятались в густых дубовых кронах, да, впрочем, и от самих этих дубов, чьи корни извивались по земле, как змеи. Одним словом, все вокруг было зыбко, неопределенно, таинственно и загадочно, как и полагалось быть в настоящей сказке, которая, как всегда, начиналась словами «В некотором царстве, в некотором государстве…», или «Жил да был…», или же «У одного бедного еврея…», – в сказке, которая обещала, что в самом конце все будет хорошо, хотя все знали, что это только пустые обещания и вранье, которые можно не принимать в расчет. Вот только маленький Мозес ничего этого не знал и поэтому продолжал стоять у окна, слегка отодвинув занавеску и ожидая того, что на всяком языке называлось бы просто «чудо», если бы оно, конечно, вдруг произошло.
Жил-был на свете маленький мальчик, – так начиналась эта новая сказка, не спрашивая ни у кого разрешения начаться. Маленький мальчик, которого звали Мозес. Маленький мальчик, которого звали Мозес, и у которого все в жизни шло шиворот-навыворот. И дома, и в школе, и на улице, и даже в тех снах, которые ему иногда снились. Но хуже всего, конечно, было то, что у него был очень злой отец, который время от времени порол его и заставлял учить уроки прямо-таки в несусветных количествах, с утра и до вечера, а иногда с вечера и до утра, все эти «из пункта А в пункт Б» и «на два атома водорода приходится один атом кислорода», или еще какую-нибудь ерунду, как будто это могло принести кому-нибудь хоть какую-то пользу. Кстати, его тоже звали Мозесом, его отца. И дедушку мальчика, и его прадедушку, и его прапрадедушку – всех их тоже звали Мозесами, и вообще все мужчины по отцовской и материнской линии, как это ни странно, тоже носили имя Мозес, так что часто, когда папа-Мозес порол мальчика-Мозеса, тому казалось, что в комнате собрались все его родственники Мозесы и каждый участвует в порке, кто советом, а кто и личным участием, постанывая, кряхтя и направляя папину руку, чтобы она секла поэффективнее, то есть побольнее, с каким-нибудь особым прихлестом или с особой оттяжкой, секрет которых ныне уже, к сожалению, давно утерян. Однажды, когда папа выпорол мальчика своим кожаным ремнем, тот поклялся страшной клятвой отомстить ему, когда он вырастет и станет взрослым. Он поклялся высохшим дождевым червем, которого принес с кладбища, а страшней этой клятвы, как известно, нет на свете ничего. Ну, разве что если поклясться, глядя на молодую луну через дырку в ботинке свежего покойника.
– И он сдержал свое слово, Мозес?
– Куда там, сэр. Когда мальчик вырос, то не смог отомстить своему отцу, потому что к этому времени тот уже умер.
– Вот оно что.
– Да, сэр.
– А ведь это очень печальная история, Мозес.
– И не говорите, сэр. Каждый раз, когда слышу ее, я просто не могу сдержать слез. Тем более что со временем мальчику стало казаться, что и его отец, и все эти бесчисленные Мозесы, которые принимали участие в его воспитании, все-таки хотели ему добра, – в том, разумеется, смысле, в котором они это понимали. Он даже подумал как-то, что если бы они не пороли его разными старинными способами, то он наверняка стал бы похож на своего соседа, который специализировался всю жизнь на поднятии тяжестей и так и умер со стопудовой гирей в руках. Или на дядю Ривкина, который женился на такой потаскухе, что поглазеть на нее приезжали туристы аж из самой Японии. А поскольку ничего такого с ним не случилось, то благодарить за это ему следовало все-таки своего папу-Мозеса и всех своих родственников Мозесов вместе с их Искусством Настоящей Порки, которым они его потчевали. Искусством Настоящей Порки, сэр, которая, говоря без ложной скромности, принесла Блестящие Результаты. Хотя, конечно, далеко не во всем…
– Далеко не во всем, Мозес? Что ты имеешь в виду, дружок?
– Я только хотел сказать, что на самом деле все обстояло, возможно, далеко не так лучезарно, как хотелось бы, сэр. Настолько не лучезарно, что ему часто казалось, будто эта искусная порка навсегда отдалила его от всех его родственников, так что когда он думал о Том Свете, где ему рано или поздно предстояло встретиться со всеми своими дядями, двоюродными, троюродными и Бог еще знает какими дедушками и прадедушками, он вдруг чувствовал, что эта перспектива почему-то совсем не радует его, а, наоборот, наводит тоску, в результате чего он вечно жил в какой-то странной раздвоенности. С одной стороны, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что Царство Небесное – это не такая вещь, с которой можно шутить шутки, однако и перспектива наткнуться на всю эту толпу Мозесов, которая немедленно принялась бы тискать его в объятиях, хлопать по плечу, ерошить волосы и говорить всякие глупости, вроде «ну, наконец-то» или «да, ты, сынок, совсем и не изменился» – эта перспектива тоже ни в коем случае не казалась ему радужной, уж поймите меня правильно, сэр!
А между тем, занятый этими печальными подробностями, Мозес поначалу даже не обратил внимания, как из леса, в который лучше было не соваться, продрался неряшливый господин в круглых, сползших на самый кончик носа очечках и изо всех сил замахал Мозесу руками, торопя его поскорее обратить на себя внимание. На лице вновь явившегося бродило при этом совершенно ошарашено-вдохновенное выражение, как будто он только что встретил голую женщину приятной наружности, которая поздоровалась с ним и спросила, где здесь можно сдать макулатуру. Лицо идиота, сэр. Этакое голубоглазое животное, от которого ждешь, что оно сейчас начнет без причины хохотать или расскажет, как двенадцать лет назад его бабушка подавилась кипяченым молоком. Как ни посмотришь на него – всегда глаза его смотрели косо в небо, словно он собирался помолиться или сказать какую-нибудь глупость, вроде того, что «от смерти не уйдешь», или «мы живем в сложное время, господа», или же «в жизни осталось так мало поэзии», отчего избавиться от него было просто-напросто невозможно, потому что невозможно же, в самом деле, избавиться от человека, который все время шарит глазами по небу и изрекает мудрые сентенции, от которых у некоторого редкого сорта женщин трусы в известном месте начинают немедленно подмокать, – и даже сам Мозес, как бы он ни пытался загнать его теперь обратно в лес вместе со всеми его истинами, не мог бы этого сделать и был вынужден смотреть, как человечек в круглых очечках вдруг подскочил, как будто кто-то дал ему сильного пинка, затем распростер крестом руки, затем упер их в бока,