но он сумел пробраться почти под самым носом у часовых и растворился в подступившим к лагерю мраке, оставив за спиной блеянье овец и невнятную человеческую речь.
Моше, бегущий от своего народа, сэр.
От своего народа, Мозес.
И еще – от будущей славы и благодарности благодарных потомков.
От опоры и поддержки Всемогущего.
От чистой совести, которая отдыхала, зная, что ей не в чем себя упрекнуть.
Ангел Искуситель был уже рядом, как ему и полагалось теперь, после этой ночи – стоило лишь дать себе отдых, как он уже был тут как тут, нашептывающий все то, что он прекрасно знал и без него, спешащего привести в свою пользу аргументы и доказательства, а иногда уступающий место другому существу, такому же невзрачному и лишенному жизни, каким был и он сам, и чье имя было Ангел Раскаянья – слезливый ангел, вечно роняющий слезы и взывающий к милосердию Божьему, как будто это милосердие можно было выклянчить или добыть хитростью или упорством.
Впрочем, он немедленно прогнал их обоих, желая остаться в одиночестве посреди окутанной мраком пустыни и принимая на себя одного ответственность за все то, что с ним случилось и что еще наверняка случится.
Звезды горели, указывая верное направление, а южный ветерок слегка шевелил волосы, словно подтверждая правильность выбранного им пути.
Наверное, можно было спросить – что он чувствовал, Мозес, делая эту первую сотню шагов? Не то ли завораживающее ощущение таинственной наготы, как будто с тебя соскользнула не только привычная одежда, но и ты сам, теряя все, что совсем недавно делало тебя похожим на остальных людей и вызывало восторженный гул толпы и одобрительные восклицания старейшин. Твое имя, твое прошлое, твои привязанности, привычки, воспоминания, твои надежды и твоя воля, которой подчинялись все, от мала до велика – все то, что теперь исчезало одно за другим, делая тебя никем или, вернее, просто превращая в место, где сошлись сегодня и этот предутренний мрак, и гаснущий звездный свет, и легкий звук осыпающегося под ногами песка, ночная прохлада и едва различимые запахи, которые приносил южный ветер.
Звезды горели над его головой, освещая тот странный путь бегства, но кажется, уже не было того, кто бежал.
Но что же сказал Всевышний, Мозес?
Что Он сказал, когда утром Ему доложили о том, что Моше бросил свой народ и бежал, оставив сиротами женщин, детей и стариков. Бежал, не завершив того, что возложила на него рука Творца?
Возможно, – как рассказывали некоторые достойные внимания мидраши, смутно помнящие эту историю или нечто на нее похожее, – возможно, Он не испепелил землю только потому, что ему не хотелось творить новую, взамен этой, которую Он мог бы уничтожить в своем праведном негодовании.
Возможно, – как свидетельствуют другие источники, – Он обрушил свой гнев только на Моше, прокляв его от макушки до пят и навечно заказав ему дорогу в обетованную землю, о чем свидетельствовал почти до неузнаваемости искалеченный рассказ Девтерономиста.
Или, может быть, все было совсем не так, Мозес? И Он поступил как раз наоборот? Ведь, в конце концов, Он был не человек, чтобы ему идти на поводу у своего гнева или своей обиды, как бы ни были они горьки и велики. Поэтому, когда ангелы, перебивая друг друга, поспешили поведать ему о случившемся, Он только махнул рукой, затыкая самых горластых и сказал, глядя на эту одинокую фигуру, бредущую по каменистой пустыне, только-только озаренной первыми лучами солнца, что доведись ему, пожалуй, самому быть на месте Моше, Он, возможно, поступил бы точно так же, да к тому же, наверное, сделал бы это уже давным-давно.
Надо было видеть эти разочарованные лица ангелов, которые ожидали услышать совсем другое! Эти разочарованные лица и печальный шепот, и печаль была тем более искренней, что на самом деле они не слишком любили Моше, считая его выскочкой и зазнайкой и вполне справедливо полагая, что все, что он делает, могли бы с не меньшим успехом делать они сами, да, пожалуй, даже гораздо лучше, чем этот ограниченный, угрюмый человек, который был не в состоянии даже вынести свет Божественного лица, не говоря уже про те истины, которые Всемогущий мог бы открыть ему, если бы он мог вместить хоть сотую их часть.
Наверное, они были еще более разочарованы, когда узнали, что несмотря ни на что Всевышний все же почтил ничтожного беглеца своим присутствием, встав на его пути, возможно, где-нибудь в быстро падающих на землю сумерках или густом утреннем тумане, обернувшись камнем или все тем же горящим кустом, чье пламя едва пробегало по ветвям, словно опасаясь испепелить случайно этого, утомленного своим бегством беглеца, на чьем лице, впрочем, нельзя было заметить ни страха, ни раскаянья.
«Эй, Моше», – сказал Он ему и огонь в ветвях вспыхнул и затрещал, напоминая о такой же встрече, случившейся много лет назад. – «Моше», – сказал этот Голос, делаясь громче. – «Разве ты ничего не хочешь мне сказать?.. Разве это я указал тебе это направление и потребовал, чтобы ты бросил свой народ?.. Или у тебя есть ко Мне какие-нибудь претензии, которые ты таишь в глубине своего сердца?.. Так расскажи мне о них, сынок».
Странно, но Он ничего не спросил его о главном, – почему Моше решил оставить свой народ – так, словно, это было Ему прекрасно известно и не требовало каких-то обсуждений.
Незачем, наверное, было обсуждать этих трусливых, сомневающихся, ленивых и вечно недовольных избранников, готовых в любой момент променять свою свободу на лепешки и котлы с дымящимся мясом. Этих жалких избранников, снявших с себя всякую ответственность и возложивших ее на Моше, в обмен на послушание и славословия.
Конечно, он промолчал в ответ, этот жалкий беглец, возомнивший о себе невесть что, хотя со стороны, возможно, и могло показаться, что он просто ушел в свое молчание, как уходят в закрытый на все замки и запоры дом или в ощетинившуюся железом и камнем крепость, так что многим ангелам показалось даже, будто Всевышнему пришлось отступить и допустить то, что казалось им недопустимым, но, конечно же, они прекрасно знали, что Он мог бы с легкостью вытащить своего собеседника из этого молчания, как вытаскивают из раковины устрицу или как вытаскивают впившуюся под ноготь занозу.
Однако, Он почему-то не сделал этого, сэр.
Словно хотел показать, что с уважением относится к правилам и основаниям, по которым разыгрывалась партия, – ко всему тому, что составляло содержание этой, в общем-то, незамысловатой пьесы, – жажду, усталость, отчаянье, голод и снова – усталость и тяжелые сны, а вдобавок ко всему еще и то, что можно было отыскать в сердце Моше, – отчаянную решимость и бесконечное одиночество, глухоту, которая не