пустота, бездна, которая роднит его со Святым. И это, пожалуй, все, что мы можем о нем сказать… Святой открывается нам как Бездна, Давид, но точно так же открывается нам человек, с той только разницей, что этот последний всегда испытывает перед открывшейся ему Бездной ужас и торопится поскорее отгородиться от Пустоты, лишь бы чувствовать под ногами твердую почву и видеть перед собой привычный, понятный и несложный мир, в котором он привык жить. Человек – это то, что всегда обманывает самого себя, давая себе разные имена и думая, что они откроют ему Истину и смогут огородить его от боли, страданий и смерти, тогда как на самом деле правда заключается в том, что и боль, и страдания, и смерть он всегда носит в себе самом, позабыв о Пустоте, которая время от времени все же дает о себе знать непонятной тоской, беспричинным страхом или ускользающими снами, в глубине которых едва различимо мерцает свет непонятной и чужой Истины.
Пока рабби Ицхак говорил, легкая тень от стен Старого города легла на потрескавшийся асфальт дороги.
– А вот и вечер, – сказал рабби, как будто только что увидел признаки надвигающейся ночи.
Потом он помолчал немного и добавил:
– Древние знали кое-какие вещи лучше нас, Давид. Они знали, что смерть не приходит откуда-то извне, но прорастает из самого тебя, не давая нам возможности свалить ответственность за это на кого-то чужого. Знали они и то, что человек умирает не потому только, что он согрешил, а потому, что он сам есть своя собственная смерть, свой собственный Шеол, своя собственная тень. Шеол – это вовсе не чужая пустота, куда тебя втягивает помимо твоей воли, – это твоя собственная Бездна, которая таинственным образом становится для тебя дверью, ведущей туда, откуда уже можно явственно расслышать Божественное молчание, подтверждающее ту общеизвестную истину, что смерть – это только твое возвращение к Источнику жизни.
Темный, умирающий отблеск на куполе мечети вспыхнул в последний раз.
– Если это так, – Давид надеялся, что сказанное им не будет расценено как вызов, – если это так, то так ли, на самом деле, важно, чем мы занимаемся тут, пока находимся на этой земле?
Что же он ответил ему тогда, стоя на фоне меркнувшего вечернего неба и глядя, как догорают над Городом клубящиеся бордовые полосы заката?
Что-нибудь вроде того, что на этот вопрос каждый отвечает сам. Или что в глазах Всевышнего всегда важны не результаты, а только чистота сердечных намерений. Или, может быть, еще что-нибудь вроде этого, – того, что не сумела или не захотела удержать вдруг сделавшая осечку память…
– Мне кажется, – сказал Давид, чувствуя под ладонью нежную теплую плоть, – мне кажется, я все-таки знаю кое-что об этом чертовом сне.
– Поздравляю, – она накрыла его руку своей. – Надеюсь, речь не идет о том, чтобы еще раз послушать твой занимательный рассказ?
– Нет. Речь идет о другом. Она – о бегстве.
– О чем? – спросила она, поворачивая к нему голову.
– Это называется бегством, – сказал Давид.
Всего только бегством, сэр.
Неким, почти ритуальным актом, когда ты бежишь сломя голову от справедливости. Или от своих представлений об Истине, от гудящей толпы, которая считает, что ты обязан ей всем, от всех этих вещей, слов, мнений, событий и воспоминаний, которые служат только затем, чтобы отвлечь тебя от Пустоты, всегда стоящей у тебя за спиной и ждущей, когда же ты, наконец, найдешь в себе силы обернуться.
И тем не менее, его ладонь медленно скользнула по ее плечу.
– Кто это тут лежит? – спросил он, перенося руку на спину.
– Давид, – она отодвинулась.
– Кажется, я задал вопрос, – сказал он, утыкаясь лицом в ее плечо.
Так или иначе, было ясно, что вопрос о Пустоте как-то сразу отошел на второй план.
Уже много позже ему пришло в голову, что он мог бы, пожалуй, и не рассказывать тогда этот сон, так что, кто знает, как повернулась бы потом их жизнь, оставь он этот рассказ до лучших времен или забудь он об этом сне, одним только своим настойчивым повторением вселявшим тревогу и грозившем какими-то смутными бедами и тяжелыми переменами.
Впрочем, все это обещало быть только потом.
143. Церковь бедного Адольфа
Похоже, что уже с самого утра день обещал какую-то неприятность, – то моросил мелким дождиком, то нагонял тебя порывами холодного ветра, бил в спину и по ногам, так что парусиновые брюки, вовсе не предназначенные для такой погоды, хлопали по коленкам, как хлопают иногда флаги на площади Всех Святых. День был никудышный, поэтому не было ничего удивительного в том, что он позвонил по ошибке не в ту квартиру, в какую следовало бы, хотя и сверился предварительно с письмом, которое засунул подальше от непогоды в боковой карман. Он поднес его к глазам под тусклой электрической лампочкой в подъезде и еще раз прочитал фамилию адресата: д-р Марк Блонски. Вообще-то это надо было умудриться – перепутать номер квартиры, хотя бы потому, что стоявшее перед именем адресата «д-р» подразумевало, среди прочего, не только уважаемый статус этого самого господина Блонски, но и многое другое, например, хорошую, крепкую, входную дверь, украшенную солидным звонком, до блеска отполированной медной ручкой и богатыми наличниками. И уж во всяком случае, ничуть не похожую на ту дверь, в которую его угораздило по ошибке позвонить, и которая напоминала, скорее всего, лишь подобие двери, – нечто, оббитое потертым черным коленкором, местами рваным, с торчащей грязной ватой и неопрятной ручкой, за которую не каждый бы решился взяться без помощи платка. Не лишним, впрочем, было еще упомянуть и эту неаккуратную прорезь для корреспонденции, которая была в тому же плотно заткнута изнутри тряпкой.
Убедившись из висевшей на дверце лифта таблички, что тот не работает, он поднялся на второй этаж и остановился возле двери под номером 7.
Звонок прозвенел где-то в глубине квартиры так, словно последний раз он звенел много лет назад и с тех пор основательно подзабыл это искусство. Некоторое время за дверью стояла мертвая тишина, затем до слуха Амоса донеслись чьи-то шаркающиеся шаги, щелкнул замок и дверь отворилась.
Возникшая на пороге фигура мужчины, закутанного в плед, была едва различима в тусклом свете горевшей на лестничной площадке тусклой одинокой лампочки. Из-за его спины на Амоса пахнуло сыростью и запахом подгоревшей яичницы.
– Адвокатский дом «Плюпель», – сказал он, не делая попытки войти. – Здравствуйте. Я принес документы для… – Он вновь взглянул на конверт и закончил: – Для доктора Марка Блонски.
Мужчина посмотрел на Амоса сквозь круглые очки в золотой оправе и сказал, отступая назад и давая возможность Амосу пройти:
– Проходите.
При этом он сделал широкий жест, так что Амосу волей-неволей пришлось переступить порог квартиры, хотя, по правде сказать, он