— Не смейте... э... произносить это имя! — завизжал мулла Ибадулла Муфти и начал вдруг подпрыгивать, сидя на месте, надвигаясь многопудовым кулем на сидевшего почти рядом доктора Бадму.— Нечестивец ты, э, язычник ты! Идолопоклонник ты! Зачем здесь слушаешь? Э! Уходи!
Напирал Ибадулла яростно, брызгая слюной из черного провала рта. Вытаращенными глазами, угрожающими гримасами он мог напугать. Но на деревянном лице тибетского доктора ни один мускул не шевельнулся. Прозрачные серые глаза не отразили ни малого движения души. Они просто не замечали бесноватого, хотя толстые кулаки его вертелись в угрожающей близости от лица.
Присутствующие на эмирском «диване» даже шеи вытянули, бороды вперед выставили, дремоту скинули. Что-то скажет эмир: ведь этот приехавший неведомо откуда тибетский язычник, буддист сделался визирем его сердца и разума. Без его совета Сеид Алимхан и шага сейчас не делает. Каково же любимчику мулле Ибадулле Муфти? Неужто начинается настоящая драка и нарушится благопристойнейшая тишина в покоях Кала-и-Фатту? Уж мулла Ибадулла Муфти не отступится, коли начал.
Зависть и ревность с той поры, как странствующий монах из Тибета сделался лейб-медиком эмира, «разодрала грудь мулле Ибадулле Муфти, ушла в землю и разъедала корни». Духовник раскачивался и стонал: «Оказался бы мед, а муха и из Багдада, прилетит». Переживал возвышение Бадмы мулла Ибадулла Муфти особенно тяжело потому, что единственный при дворе Кала-и-Фотту искренне верил в свое происхождение от пророка. А если учесть, что с появлением Бадмы эмир забросил дела веры, то есть повседневное руководство агентурой Бухарского центра в Советском Туркестане, то вполне понятна будет ярость духовника и первого советника Сеида Алимхаиа.
Издревле считалось, что «бухарцы выдумали звезды». Но таинственные жители тибетского нагорья выдумали нечто посильнее. Эмира одолевали нуднейшие недуги. Сколько ни взирай на звезды, лицезрением их не исцелишься. От тибетских же снадобий Сеид Алимхан почувствовал облегчение. А когда тебе помогают лекарства, ты склонен слушать и такие советы, которые отношения к болезням не имеют. Круглая голова муллы Ибадуллы Муфти раскалывалась от мыслей.
Но сегодня скандала не получилось, даже самого маленького. Тибетские глаза Бадмы не замутились, не потеряли своей прозрачности. И сказать он ни слова не пожелал, не соблаговолил. Разве упадет небо, когда залает пес?
Кто способен читать в сердце колдуна? Все знали, что Бадма колдун.
Мулла Ибадулла отполз, вздымая из ковра пыль. И так пятился, пока не дополз до своего места. Все поняли, тибетский врач опирается спиной на гору. «Поистине цари и врачи — два непонятных сословия: они никому не повиновались и не повинуются».
Мудрое изречение это произнес восседавший с величественным видом Сахиб Джелял. Участники «дивана» согласно качнули головами. Сахиб Джелял — тоже звезда первой величины в созвездии вельмож, и хоть его сияние не лечит, но он весьма заслуженный человек. Сколько раз он уже бесстрашно и смело ездил в Бухару и всегда возвращался благополучно. Даже ревностные деятели Бухарского центра, одержимые мюриды, такие, как головорез Салах-бий, или отчаянный, ищущий мученического венца Азам-ходжа, или рыжая лиса Мир Патта-бек, или ни на грош не ценящий ни свою, ни чужие жизни, шалый, полубезумный Абдулла,— хоть тоже уже не раз побывали тайком в Бухаре, но и они не смели перечить Сахибу Джелялу и почтительно внимали его словам.
И не сказывалось ли то, что завистники в Кала-и-Фатту прозвали «пловом Сахиба». Действительно, хлебосольный, широкой души Сахиб Джелял внес в кликушески-монашеское, мрачно-аскетическое, тревожное настроение в Кала-и-Фатту дух живости. Он чуть ли не каждодневно устраивал в отведенной ему обширной михманхане с отдельным двором — патио — богатое угощение. Гостям подносили не только плов, который готовился так вкусно, с такими мастерскими ухищрениями, что даже иной раз эмир отказывался от своей излюбленной шурпы из целого барана и с удовольствием отведывал плов Сахиба Джеляла. Да что там плов! Его высочество изволили здесь кушать и «мам-пар», и фаршированного фисташками фазана, и суп из кекликов, и многое другое из восточной, а порой и из европейской кухни. У котлов всегда хлопотали чисто одетые ферганцы-ошпа-зы. Частенько тут же сиживал на деревянной «карават» знаток тайн Бадма и с пиалой в руке отдавал распоряжения. Раз в неделю Сахиб Джелял устраивал «той» где-нибудь в загородном саду. И удивительно! Веселью и обильному угощению отнюдь не мешали бурные события в государстве. Сахиба Джеляла вся эта стрельба, вражда между племенами вроде бы и не касались. Сахиб Джелял всегда был величествен, любезен, гостеприимен и безгранично щедр.
И насколько любили и уважали Сахиба Джеляла, настолько же презирали и ненавидели муллу Ибадуллу Муфти за его тупость, его сальные волосы-космы, за его вшей, запах от ног, за «дарьякаши» — «выливание рек», то есть попросту тайное пристрастие к спиртному.
Симпатии свои все отдавали Сахибу Джелялу и немногословному доктору Бадме. Сначала думали, что Алимхан приблизил тибетца просто так — ведь многочисленность придворных — показатель пышности владетельного двора. В михманханах Кала-и-Фатту вечно толкались праздношатающиеся, «домогающиеся воды жизни», готовые за миску машхурды исторгать «вздохи восторга» о благополучном скольжении по небосводу счастливой звезды эмира. Но никто даже мысленно не смел назвать Бадму прихлебателем. Доктор «белым аистом расправил крылья в золотой пыли сияния» и оказался на голову выше придворных.
Замечание Сахиба Джеляла насчет племени царей и врачей вызвало единодушное гудение. А эмир подкрепил слова Джеляла еще ироническим напоминанием:
— Одна рваная кошемка — десять дервишей помещается. Спят все... но двум визирям тесно во вселенной...
Сам мулла Ибадулла Муфти понял, что выходка его встречена неодобрительно и что не лишнее поклониться язычнику «большим поклоном». На всякий случай.
После «дивана» он оказался рядом с доктором Бадмой и изрек:
— Господин, вы из страны Тибет, где сеют слова лишь о мире. У нас, мусульман, в руке обнаженный меч. Нам, э, не подобает кейф за чаепитием, как некоторым.
Лучше бы мулла Ибадулла Муфти не лез со своими неуклюжими извинениями. По обыкновению негромко Бадма заметил:
— Чаепитие, вы сказали? Господину Муфти для прояснения мозгов не хватает не чая, нет, кое-чего покрепче.
Все ухмылялись. Все знали слабость потомка пророка. Всем надоели наивные, нагоняющие тоску проповеди в темном, пропитанном сыростью склепе. И против их воли в их сердцах нашли отклик слова, тихо произнесенные язычником Бадмой, мысли вслух: