Отец Юсуфбая Мукумбаева, видный торговец каракулем, до революции жил в Петербурге, имел связи в высоких кругах, и потому Юсуф обучался в аристократическом учебном заведении, куда из «инородцев» допускались лишь сыновья наследственных владетелей — эмиров и ханов, высшего духовенства, беков, -бога-тых помещиков, коммерсантов. По слухам, эмир тоже учился вместе с Юсуфом, и с тех пор их соединяли узы дружбы.
Доктор Бадма думал увидеть человека примечательной внешности. Ожидания не оправдались. Юсуфбай Мукумбаев ничем не выделялся среди чалмоносцев, каких много толкалось в михмами ханах Кала-и-Фатту. Небольшого роста, с веснушчатым невыразительным лицом, с курносым — «пуччук» — носом и реденькой козлиной бородкой, он ничуть не походил на виднейшего деятеля европейского размаха, на грозную, внушительную политическую фигуру, а смахивал скорее на сидельца в бакалейной лавчонке. Да и халат его темно-бутылочного суконца, и порыжелые ичиги, и грубая марлевая чалма укрепляли в первоначальном впечатлении. Говорил он больше по-таджикски, сухо, отчетливо произнося слова, не повышая голоса, даже если рассказывал о необычных вещах и происшествиях.
«Наружность обманчива. Курицу цени на блюде,— думал доктор Бадма.— Кто бы подумал, что господин Мукумбаев запросто встречается с Муссолини и Мосли, внимает их изуверским речам, впитывает, как губка, их догмы и является проводником их фашистских взглядов на Востоке. Мукумбаев не просто приказчик империалистов, он сам идеолог империализма».
На эмирском диване Юсуф Мукумбаев вел себя скромно, почти не вмешиваясь в обсуждение. Но он не скрывал брезгливого отношения к мулле Ибадулле Муфти, к его кликушеским возгласам и выкрикам, фанатическим заявлениям. Он знал, очевидно, что мулла Ибадулла за глаза прозвал его Юсуфом-Фараоном, очевидно, по аналогии с библейским Юсуфом-Иосифом, поднявшимся дт раба до первого министра. Прозвище прилипло прочно. Господина полномочного министра Юсуфа Мукумбаева боялись. Его влиянию, его богатству, его независимости завидовали.
И надо ли говорить, что доктор Бадма не без внутренней тревоги ждал знакомства с Юсуфом-Фараоном.
А Юсуф Мукумбаев говорил спокойно и мягко:
— Ваше высочество, о преследованиях, которым подвергают мусульман, пишут газеты от имени Бюро мусульманской фракции в Париже и Мусульманского центра в Калькутте. Но редактор калькуттской газеты «Хаблюль Матин» предупреждает: «Наше издание на фарсидском языке, и наши читатели — серьезные люди. Всякие выдумки читать не хотят». Что-де говорить об арабских читателях египетского журнала «Миср»? Египтяне издавна питают уважение к русским. А господин Мустафа Чокаев заявил при встрече — мне пришлось на этот раз ехать через Турцию,— что бред, сочиненный корреспондентом Курширматом, не нужен, газете «Ени Туркестан». Курширмат неосторожно рекламирует свои отношения с английскими властями Индии и компрометирует и себя, и дело великого Турана,
Помрачневшее лицо Алимхана повернулось к говорившему.
«Мог бы и повежливее. Спина не переломилась бы. Все же здесь диван»,— нервничал эмир. Но спорить он не хотел и примирительно заговорил:
— Хорошо... бухарское письмо, однако, правдиво... Надо напечатать в европейских газетах... Мир должен знать...
Мунши прочел вслух еще одно письмо. У присутствующих оно вызвало вздохи. «Юношество в Советском Туркестане от советских учебников впадает в неверие и соблазны,— писали из Бухары.— Надо в Индии построить медресе, собрать в подходящем месте мудрых толкователей корана и послать к ним на выучку молодых людей, дабы воспитать их в ненависти к Советам».
— Время войны и смут... сейчас...— выдавил из себя Сеид Алимхан.— Нет денег. Нечего зариться на золото из моего кошелька... Нет у меня золота... Все враки... Сабля, ружье, наган сегодня нужнее. Медресе потом.
Читка остальных писем вызвала приступ поистине царственного гнева. Очень почтенные духовные лица Чарджоу, Каршей и еще многих городов жаловались, ныли и, словно сговорившись, просили золота. С минуту ошеломленный Сеид Алимхан молчал. Что, сговорились они там в Бухаре?
— Золота захотелось! Слепень лезет лошади под хвост... Пусть отсохнет рука писавшего!.. Поломается калам!.. Распустились... Зажиревший жеребец сбивается с пути... Не выйдет... Господин мунши, что еще?
Главный мунши представил длинный список мударрисов, назначавшихся в города бывшего Бухарского эмирата. Сеид Алимхан справедливо считал духовенство своей опорой и потому долго раздумывал над каждым именем. Некоторых он отвергал сразу же:
— Не годен: мозгов не хватает... Слабый... не годится. Надо когти ярости держать всегда наточенными... В каждой мечети завести списки «актива», когда придем, железной рукой покараем.
Он, прижимая руку к груди, показывал, что человек с железной рукой именно он и есть.
Тем временем мулла Ибадулла Муфти подсунул фетву о назначении мутаваллиев. Эти грозные блюстители исламской нравственности в городах исламского мира с установлением Советской власти в Бухаре сгинули в небытие. Кто теперь помнил, как на улицах и в махаллях ловили горожан и наказывали палками за несоблюдение поста «рузы», за непосещение мечетей.
— Конечно, э, времена не те,— зашепелявил своими расшлепанными губищами мулла Ибадулла Муфти.— Пока светлейший эмир пребывает в изгнании, нравы, э, испортились. Ислам пришел в состояние трудностей. Палки не годятся, хитростью надо убеждать. Снискать доверие, э, убеждать в пользе «рузы», «сунната», упрашивать вернуть верующим мечети, вакуфы. Мутавалли должны помогать тем коммунистам, кто тайно придерживается ислама. В споры с советскими не вступать. Сеять тихонько семена ненависти. Но ежели женщина откроет лицо или вздумает спать с кяфиром, пусть ей жизни не дадут.
Алимхан перебил:
— Проницательного одного-двух пошлите в Самарканд... Ташкент... Пусть потрутся среди стихотворцев там, писак, у кого ещё мусульманская совесть не померкла... А то журнал «Муштум» порочит почтенных лиц... из духовенства... Еще газетка бухарская, как ее...
— «Азад Бухара»...— подсказал кто-то.
— Именно... Там всякое богохульство и неподобие про духовных.
— И в других газетах, вроде кокандской «Янги Фергана». Там редактор и писатель безбожник... и в Самарканде «Ленин Юлы»…
— Не смейте... э... произносить это имя! — завизжал мулла Ибадулла Муфти и начал вдруг подпрыгивать, сидя на месте, надвигаясь многопудовым кулем на сидевшего почти рядом доктора Бадму.— Нечестивец ты, э, язычник ты! Идолопоклонник ты! Зачем здесь слушаешь? Э! Уходи!