как бы велик или мал он ни был, обязан стоять руки по швам. Иначе теряется пропорция. Оскорбления к массам не пристают. Оскорбляя народ, Вы только себя оскорбляете. Никто нас с Вами не просил спасать еврейский народ. Много веков он обходился без нас с Вами и дальше обойдется, и ни о каких требованиях к нему не может быть и речи. Плох он или хорош — его надо брать таким, каков он есть».
«Единственное лицо, к которому Вы имеете право и основание предъявлять претензии, обвинения, требования, — это я, — откровенно и честно признаёт Рутенберг. Если за самооборону сидеть в тюрьме надо, то больше, чем кому бы то ни было другому, надо было сидеть мне. Юридически и морально я ответственен за инициативу организованной самообороны, даже за Ваш арест и каторжную тюрьму. Ибо я заставил Вас согласиться заняться организацией Иерусалимской самообороны, несмотря на Ваш упорный отказ во время знаменитого совещания. Вместе с Вами несу ответственность за каждый шаг самообороны до Вашего ареста и единоличную ответственность за все время после этого ареста. И если я остался на свободе, то обязан был сделать все возможное для вашего всех освобождения или для политического использования вашего сидения. Чего я с определенного времени не делаю. Ибо занят, сильно занят своей работой. Правильно или неправильно, но я считаю эту работу, доведение ее до практического конца самым важным в нашей теперешней жизни. Совместить с этой работой что бы то ни было другое я физически не в состоянии…
Еду в Лондон… Одно ясно и само собой разумеется, что как только доеду, сделаю все возможное, чтобы ликвидировать Ваше сидение. Если к тому времени Вы не будете уже все освобождены…
Крепко обнимаю. Сердечно люблю и глубоко уважаю.
Ваш П. Рутенберг».
Он вложил письмо в конверт и поспешил в почтовое отделение. Увы, выехать в Лондон ему тогда не удалось.
Свидетель
Позиция временного комитета, изложенная в телеграмме, отправленной в дни погрома, произвела впечатление, и через несколько дней его требование было выполнено. Генерал Алленби назначил комиссию по расследованию. Следователи были из компании генерала Болса, то есть те же люди, ответственные за беспорядки в Иерусалиме. 28 мая Рутенберга пригласили на беседу в качестве свидетеля. Члены комиссии сидели за столом, перелистывая лежащие на нём бумаги и посматривая на него, занявшего место на стуле перед ними. Член комиссии полковник Уотерс-Тейлор уперил взгляд в список заранее написанных вопросов и посмотрел на Рутенберга.
— Известно ли Вам что-либо об отряде еврейской самообороны?
— Я был инициатором формирования этого отряда. 27 февраля я видел, как проходила одна из первых демонстраций, и это зрелище произвело на меня большое впечатление. Я знал, что рано или поздно погрома в Иерусалиме не миновать, как это не раз бывало в России. Я беседовал на эту тему с руководителем еврейского ишува и предложил обратиться к Верховному наместнику с просьбой о запрещении подобных демонстраций. Наместник, однако же, отклонил эту просьбу, и вторая демонстрация прошла 8 марта. Я ее также наблюдал и убедился в том, что ничем хорошим для евреев это не кончится. Я встретился с кем нужно в иерусалимских еврейских кругах, изложил им свою точку зрения на данный предмет, и нами было решено, что:
1. Оборона необходима; 2. Эта оборона, как по соображениям стратегическим, так и с точки зрения ее эффективности, не должна носить конспиративный характер; 3. Организацию отряда обороны возложить на Жаботинского, который присутствовал на том заседании; 4. После того как будет собрано достаточное число людей для отряда, обратиться к властям с предложением его легализовать и обеспечить оружием.
Рутенберг говорил взвешенно и уверенно. И чем дальше, тем ясней становилось комиссии, что он не свидетель, а в определённой мере обвинитель. Члены комиссии, завороженные его низким, словно гипнотизирующим голосом, внимательно слушали, смотря на сидящего перед ними сильного, внушающего уважение, крупного человека. А он продолжал говорить. Ему было, что сказать этим чиновникам, слугам высших интересов Британской империи. Он решал и подчинял, а не покорялся.
— Из-за колоссальной загруженности сам я не смог принять участие в подготовительной работе. Я уехал по своим делам в Галилею, а когда вернулся, оказалось, что Жаботинский уже собрал человек 300–400. Я обратился к начальнику штаба английской армии полковнику Уотерс-Тейлору и объяснил ему сложившееся в Иерусалиме положение, каким оно мне представлялось. Я сообщил ему об организации отряда самообороны и попросил о том, чтобы правительство официально вооружило его. Полковник мне ответил, что решение этой проблемы находится в компетенции Верховного комиссара и пообещал доложить о ней генералу Болсу. Через несколько дней я получил через доктора Идера, члена Ва’ад-Гацирим, ответ от генерала Болса, который писал, что не считает возможным вооружение еврейской молодежи в Иерусалиме. Положение тем временем становилось критическим. Со всех сторон к нам поступали сообщения о надвигающемся еврейском погроме. Мы всячески пытались отыскать оружие. По своим каналам объявили о том, что евреи, имеющие оружие, обязаны передать его отряду самообороны. Лейтенант Жаботинский вновь обращался к военному губернатору и просил легализации и вооружения отряда.
В эти дни меня не было в Иерусалиме, но я знал, что Жаботинский сообщил Сторрсу о существовании отряда еврейской самообороны. Кроме того, нельзя допустить, чтобы власти не имели никакого представления о нём — лейтенант Жаботинский проводил с ним каждое утро военные занятия.
— Где проводились занятия?
— Насколько мне известно, вблизи школы Лемель. Я вернулся в Иерусалим в пятницу 2 апреля и узнал, что в этот день начался праздник Неби Муса и что все участвующие в шествии арабы покинули город. Мне сообщили также, что хагана и полицейские, находясь в разных его частях, контролируют ситуацию и пока все тихо. Мы были уверены, что опасность погрома миновала, и в воскресенье утром я принялся за обычную работу. Первая весть о погроме достигла меня в 10.30 час. Оказавшись в больнице Ротшильда, я увидел прибывающих