Ойги, и сбрую – в стойле ждал вороной жеребенок-инрог. Но Хинсдро надеялся на лучшее, точнее, почти не сомневался: скоро все горькие опасения останутся в прошлом, и не только они. Лукавый герой умер, не помешает. Вайго – тем более. У нового царя есть
свой сын, который вырастет совершенно другим.
У него не будет плохих друзей. И плохих братьев.
* * *
Тсино стоял у входа в залу, прижимаясь лбом к резным дверям. Вслушивался, не идут ли стрельцы, считал минуты: сколько осталось, прежде чем придется зайти и увидеть накрытые столы и убранные знаменами стены, и улыбки, и ароматный пар от яств? Тсино наверняка ждали с нетерпением, ведь сегодня его праздник. Тринадцать. До совершеннолетия два года.
Было отрадно встречать рубеж не ребенком, а уже мужчиной. Много сказала ему осада, много он о себе понял. И, может, неправильно это, нескромно, но не хотелось отпираться, когда стрельцы вроде Вайры звали его храбрым, и способным, и опорой. Хельмо вот очень понравились рассказы о башенной обороне, его рыжему другу-принцу – тоже. Тсино много с ними говорил, когда они брали его на охоту, как взрослого. Даже историю о Самозванке они не встретили сердитыми криками: «Ты все сочинил!», не то что отец. Хотя можно понять, отцу сейчас непросто. Отец. Слово показалось вдруг тяжелым, как камень.
Вспомнилось, как стало страшно за него, когда Самозванка явилась. Как забилась мысль: «Она зарежет его, задушит или…» В голову не пришло, что на него самого, на наследника охотится девочка – иначе он назвать ее не мог. Маленькая, круглолицая, синеглазая… у нее была, конечно, грудь, и плечи, скорее, девичьи, чем детские, но все же. Маленькой она казалась еще из-за того, как смотрела, одновременно зло и… испуганно? Как воображаемые воеводы во время давнего разговора у отца в кабинете. Как кто-то, кто пришел на чужой двор отнять игрушку, но сам до конца не понимает, зачем она ему нужна. Может, поэтому Тсино выиграл? Правда, смог, ну, почти. Неясно, что было бы без птицы, но сердце подсказывало: все равно бы победил. Он-то знал, за что дерется, знал – про толстого Хэно, сад, Вайру, окрестных коров, ручьи на холмах, землянику на опушках, покой отца… А Самозванка? Понимала она? Вряд ли. Судя по ее глазам, она не поняла даже, почему Тсино оттащил птицу. Простого не поняла: нельзя впустую лить кровь, никакие подвиги и удачи этого не стоят, беречь всех надо, и врагов тоже. Так Хельмо говорил. Всегда-всегда.
Приободрившись, Тсино улыбнулся в предвкушении: сегодня братцу предстояло помочь. Да еще просьбу оказалось легко исполнить, интересно только, зачем? Но Хельмо точно расскажет попозже, на пиру и расскажет, их обещали посадить рядом. Давно Тсино не сидел с ним… соскучился. Даже на праздниках последних дней не получалось, вечно отец выгонял за детский стол, а Хельмо и рыжий Янгред как раз таки оказывались на почетных местах среди бояр. Завидно становилось. Ну куда Тсино за детский стол? Там некоторые еще даже вилкой плохо орудуют. Ничего, ничего. Сегодня все по-другому будет.
Тсино приложил ладонь к груди: заколотилось вдруг сердце. «Все будет по-другому», – повторил он вслух и осознал наконец: что-то грызет, расцветает над ребрами тревога, такая примерно, с какой он в злосчастный вечер бежал к Вайре. Умом понимал: скорее всего, пустое, нельзя этого показывать, гости подумают, что он болен, да и отец огорчится пуще прежнего. Отец… Захотелось вдруг убежать. Почему?
Отец и так чем-то расстроен, был расстроен еще вчера. Все ходил по зале кругами, потом сидел на троне, понуро завесив волосами лицо, затем стоял у окна и провожал солнце так печально, будто наутро оно не вернется. Тсино не успел подслушать, о чем был разговор с Хельмо, но остальное видел – пока в коридоре караулил Злато-Птицу. Гадал, нет ли какой беды. Подбегал то и дело к двери, подсматривал в щелку. Войти не смел.
Сегодня отец так осунулся, будто и не спал. Снова, уже намеренно наблюдая за ним в скважину кабинета, Тсино видел, как тот стоит перед картой Острары, как тоскливо на нее глядит, как очерчивает кинжалом области. Слышал бормотание, но не различал; ловил взглядом злые, похожие на бесенят сгустки теней по углам. Они тоже заметили Тсино: попытались заслонить вид, когда отец отошел к столу и достал из ящика два ларца. Но перо полыхнуло под одеждой, и тени, взвизгнув крысами, вернулись на места. А проморгавшись, Тсино увидел, как отец вынимает из одного ларца – лазуритового – связку больших ключей, а из другого – аметистового – тяжелый золотой перстень.
Подержав и то, и другое в руках, отец убрал ключи назад, спрятал ларец с ними. Перстень же он надел на палец, а затем достал из ящика еще что-то, блеснувшее меж ладоней. Флакон – в таких он держал травяное лекарство «для хорошего сна и настроения», таких у него было много. С мрачным лицом, не разжимая губ, он принялся выкручивать пробку.
Тсино ничего больше не подглядел: раздались шаги часовых, пришлось удирать. Не хотелось, чтобы отец расстраивался еще оттого, что сын видит и понимает его беды. Лучше притвориться, что мал, бестолков. Что остается ребенком, что не «отобьется от рук, как Хельмо», хотя несправедливость это, выдумка, Хельмо ни от чего не отбивался, наоборот! Ну а про себя Тсино решил на пиру не спускать с отца глаз, быть с ним поласковее и поприветливее, не творить шалостей. Ну, кроме одной, но это ради Хельмо и какого-то из его друзей. Может, для рыжей девицы-красавицы, может, для умного молодого офицера, похожего на лису, может, для веселого бородатого пирата, а то и для самого принца Янгреда! Неспроста же его на пир не позвали, хотя отцу он вроде нравится?
Большое теплое перо чуть-чуть щипалось под вышитой рубашкой. В другом конце коридора уже звучали шаги: отец вел караул. Тсино выпрямился и развернулся к ним с открытой улыбкой, кивнул. За дверью все громче, веселее звучали хмельные голоса.
* * *
Две звезды вместе вспыхнули и вместе поднялись – высоко, каждая над своим горизонтом. У первой горизонт устлан был полями и изумрудно-черными чащами; вторая странствовала от заросших кровавыми тюльпанами холмов к мерзлой Пустоши.
Однажды звезды встретились, и света стало столько, что озарили они полмира. Однажды пролитая кровь стала знаком их верности друг другу, а серебро – знаком верности своей клятве. Но кончилось их время светить. Тонет сияние в собственном отражении в чароитовой чаше, а на руке, что ее протягивает, – золотой перстень с горным хрусталем.