сквозь воду, а может, они мерещились. Другие слова бились в висках, снова и снова: «Я люблю его. Нам нечего делить». Множество слов, в которые он так и не поверил. И все равно дурак. Нужно было ломиться сюда всеми правдами и неправдами, нельзя было уступать, нельзя было…
– Хельмо!.. – выдохнул Янгред, встряхнул его впустую, и тут же осознал, что, возможно, делает хуже, вообще не знает, что делать. – Проклятье! – Обхватив одной рукой плечи, поднес другую к серым губам, по новой ощупал шею над воротом, сжал запястье. Все же уловил, кажется, слабый ток крови. Вскинулся, и Дэмциг споткнулся на ровном месте, застыл столбом. Понял. Сложил руки, словно молясь. Что-то забубнил.
Все теперь глядели на Янгреда, только на него. Даже некоторые солдаты жались друг к другу, точно беспомощные козы. Было ясно: никто не собирается отдавать никаких приказов, просто не знает, что и кому приказывать. А приказ нужен, иначе скоро сюда сбежится много тех, кто сделает все только хуже. Впрочем куда хуже?
– Янгред, – просительно пролепетал Хайранг и покосился на царя, который замер, уткнулся лбом сыну в грудь, до сих пор не смел даже его приподнять. – Что нам…
«Убейте его». Это и только это рвалось, стоило глянуть на широкую сутулую спину. Нутро перекрутило, Хельмо, которого Янгред все прижимал к себе, словно горел, а лица вокруг – даже Дэмцига, Лисенка, царевича – казались чудовищно искаженными, напоминали Шелковую Мистерию масок, скорбных, испуганных, злых. Несколько масок – пьяных, ничего не понявших – смеялось за дальним столом. Нет… Нет, так нельзя. Кто, если не он? И Янгред глубоко вздохнул, мягко опустил Хельмо на пол, кивнул на царя и велел:
– Вяжите его. И в темницу. Охрана усиленная, можно кого-то из восьмерицы.
Он не услышал, но почувствовал, как все выдохнули. Ожил, завертелся, стал обычным уродливый масочный мир. Дорэн и Лафанцер подошли вплотную, схватили Хинсдро и подняли, отрывая от сына, – царь не вскрикнул, не рванулся, только опять провыл что-то сквозь зубы. Хайранг, тоже подойдя, сдернул с его указательного пальца золотое кольцо, повертел в руках, а затем, в чем-то уверившись, поднял над головой и огляделся.
– Царев перстень? – спросил он и повторил громче, злее: – Царев?!
– Измена! – завопили снова среди пирующих, уже громче, в несколько глоток.
– Убивают!
– Измена, измена!
Было ясно: гости все больше приходят в себя. Еще немного – и начнут ломиться на волю, немного – и придется стрелять. Собственные солдаты нервно скалились, поднимали пистолеты, но оружие было и у стрельцов. Вопли нахлестывали один на другой; у Янгреда в голове они дробились и будто отскакивали от мозаичного пола, где все лежал царевич, пусто глядящий перед собой. А в груди кипело бешенство, рука рвалась к поясу: тоже вынуть пистолет, проредить визжащую, орущую шваль. Пусть замолчат. Пусть только замолчат, ведь их крики хуже ножей. Но сорваться и поднять оружие Янгред не успел: в стороне, где-то над головой, раздался вдруг шепот, хриплый, просящий:
– Закройте ему глаза. Закройте…
Царь. Командующие – и Дорэн, и Лафанцер – оба вздрогнули и не двинулись, только крепче сжали тиски на чужих плечах. Но дома у них были семьи. Они понимали.
– Закройте… – все шептал, шелестел Хинсдро. – П-пожалуйста…
Удивительно, как легко было различить мольбу среди заполошенных воплей. Янгред ее услышал; задохнулся от дурноты и окончательно осознал: кончено. Да, все кончено. Дом? Дом здесь? О боги, и он поверил? Все тут так же, точно так же, как среди льда и пепла, нет, хуже, потому что это еще и прикрывают высокопарной ересью о доверии. А он… он сам дал слово чести, сам его исполнил, сам явился сюда и привел на убой Хельмо. Не сам ли виноват в том, что пришло в гнилую голову царя, как это повернулось, как…
Мысли оборвались. Их сменил мелодичный смех. «И вы позавидуете мертвым…»
Взгляд сместился, поймал рыжие подтеки на полу. Морошковое вино, Хельмо подмешали отраву в морошковое вино, которое, хотя Янгред и угощал бояр, больше никому не понравилось. Конечно, проклятье, морошковое вино, ведь тогда можно справедливо задать вопрос, откуда оно на пиру. И другой: «Ключи? Тебе ключи, убийца?..»
– Закройте… пусть он не видит… – твердил Хинсдро, безумно глядя в пустоту. А мальчик все смотрел на отца, на брата, на тех, кто, чуя беду, не помешал.
Царь качнулся, спрятал в ладонях лицо, опять затрясся. Было ясно: он не будет изворачиваться и обвинять иноземцев, не будет делать ничего, что задумывал. Хорошо. Может, крови прольется меньше. Может, удастся хоть что-то спасти. Ничего не слыша, не ощущая, Янгред склонился над Хельмо, ослабил ему ворот. Убедился: пульс еще есть, шепнул: «Держись, я здесь». Задушил звериный порыв – броситься на царя, размозжить ему голову о камни, перестрелять хотя бы пару этих бородатых рож…
Нет. Пока нет. Пока бьется этот пульс, все, кому Хельмо доверял, даже самые твари, будут жить. И он лишь громко, ровно подозвал нескольких солдат, которым велел:
– Воеводу домой, к нему эллинг. Никого больше не пускать, увижу…
Заканчивать было не нужно: вряд ли хоть что-то не читалось в глазах.
Он поднялся, шатнувшись, будто пьяный. Прошел к царевичу, наклонился и, стараясь не заглядывать в лицо, сомкнул веки. Дрогнула тонкая кожа, укололи руку густые ресницы. Его опять замутило. Руку захотелось вымыть, а лучше – содрать с нее кожу. И со всего себя.
– Спасибо, – шепнул царь.
Янгред выпрямился. «Убейте», – отдавалось в голове, пока он глядел в ответ. Почему-то думал: что сказали бы братья, видь они это? Почему-то не сомневался: они были бы… не на стороне безутешного отца. И Янгред только спросил вкрадчиво, улыбнувшись:
– Так что, государь? Измена это? Что же ты не зовешь на помощь?
Тот покачал головой и взгляда не выдержал. Поглядел опять на сына, поглядел вокруг и, поняв, чего от него требуют, громко, отчетливо сказал боярам, воеводам, стрельцам:
– Я грешен! – Перешел на крик во вновь сгустившейся, растерянной тишине. – Я! Нет здесь измены, никакой, только мой грех!
Никто, кроме по-прежнему плачущих и хнычущих, не посмел открыть рта, а несколько бояр медленно попятились. Дорэн с Лафанцером повели царя прочь. Янгред увидел, как сам Дэмциг вместе с какой-то подскочившей крупной эриго бережно поднимают Хельмо, чтобы тоже унести, и отвернулся. Царевич на полу будто скован был спокойным сном.
И не было в том сне места ничьим грехам.
* * *
Клубится тьма в кабинете, никому отныне не принадлежащем. Сгустки ее сплетаются у пола, поднимаются вдоль стен, вьются по всем уголкам. Торжествуют: столько ждали и наконец, кажется, победили. Правду говорят: добрый Боженька изгнал Полчища Тьмы, вспоров