ей брюхо, выпустил солнце и луну, но так и не смог по-настоящему защитить людей. Он ведь не мог защитить их от самих себя? Слабые… жалкие. Никогда не хватало им света надолго, раз за разом они начинали то войну, то распрю помельче да поподлее. Брат шел на брата, жена предавала мужа, поп писал донос на паству. И идет. И предает.
И пишет.
И будет так вовеки веков. Таков мир, не переделаешь. Не зря иные верят, что из грязи зародились, не зря. Грязью были – грязью будут. Грязью и пеплом, пеплом быть – особенно славно. Жирным, вездесущим, удушливым… Как родительская обида. Как супружеская ревность. Как раздавленная подкованными сапогами или тяжелой короной мечта.
Тьма окутывает парсуну Вайго Властного, танцует на золоченой раме. Едва приподнятые уголки полных царевых губ разъезжаются в чужой, жадной ухмылке, но глаза – синие, словно речная вода, – зажигаются усталой печалью.
Где вы, соколы мои? Кто мертв, кто заточен в темницах.
Где вы, люди мои? Испуганы, да молчите, готовые, чтоб вас снова попрали.
Где вы, свежая кровь, громкие голоса, ясные умы? Задыхаетесь, пробиться не можете, света дать достаточно, ведь всюду грязь и пепел, грязь и пепел, да кости старые, да бороды нечесаные, да зубы оскаленные, да взгляды испуганных стариков.
Нельзя, нельзя давать дорогу молодым. Нельзя, нельзя пускать в свой дом чужих, даже тех, кто спас твою жизнь. И нельзя, нельзя их слушать. Иноземец хуже боярина.
Грех совершили – страшный, подлый. Но грехи только начались, и кружит пепел, и танцуют тени, и дорог им теперь открыто больше.
А страстолюбец не может ничему помешать. Трещина бежит по парсуне.
Где вы, соколы мои? Кто мертв, кто заточен в темницах. Никого не осталось.
* * *
Никому не дозволили покинуть терем. Солдаты встали на входах, с ними – стрельцы, что приняли их сторону, таких оказалось больше, чем Янгред ожидал. Света не гасили, столица должна была верить: пир продолжается; верить, пока не станет ясно, что делать. С пленным царем, с мертвым царевичем, с сухим фактом: пресечена и Вторая династия. Так что дальше? Но это Янгреда пока не занимало. Оставив распоряжения командующим, он и сам вернулся в чужой дом, хотя не понимал, нужен ли там. Но он обещал:
«Я с тобой». И должен был быть.
Комната плыла и качалась, по-прежнему знобило. Монахини, четыре разом, суетились над Хельмо: сняли с него кафтан и сапоги, обтирали чем-то виски, жгли в курильницах черный ягель с вулканов – обезболивающее. Синеватый дым окутал Хельмо, но даже в дыму было видно: по лицу расползается отдающая лунным светом бледность, под веками наливается чернота, потемнели губы. Наверное, что-то похожее видели древние люди, когда умирал их бог.
Янгред не приближался – привалился к стене у двери, теребил ворот, то и дело дергал шеей, задирая голову к потоку, как если бы на него накинули висельную петлю. Мутило. Стоящее перед глазами лицо царя не давало ясно думать; действия женщин казались суматошными, пустыми. Он стиснул зубы, сжал кулаки на ткани рубашки: нельзя отвлекать их, нельзя тем более пугать гневом. Он не знает о медицине ничего, не ему учить эллинг работать, они вытаскивали людей в мир живых не год, не два, не три. Но он едва не сорвался, когда Хельмо пустили кровь, разгоняя дурную, и она потекла в таз – темная, вязкая. Нормальная никак не шла, да осталась ли? Так нельзя, они добьют его, а не спасут! Совсем молоденькая послушница оглянулась, напоролась на его взгляд и, выронив курильницу, испуганно затеребила рукав старшей, мол, «Злится командир!». Янгред не стал дожидаться вопросов, махнул и вышел скорее прочь. Там саданул кулаком по стене и снова к ней привалился. Вспомнил, как выл царь. Зарычал, смежил веки. Различив приближающиеся спешные шаги, вяло подумал: еще монахини, стрельцы, гонец с очередной поганой вестью? Не угадал. Тихий голос, прежде обычно успокаивавший, оцарапал слух:
– Как дела?..
– Плохо, – только и выплюнул Янгред.
– Я знаю эту отраву. – Глаза пришлось открыть, голову повернуть. Хайранг стоял перед ним и старался выглядеть спокойным, вот только руки тряслись. – Чем меньше ее примешь, тем медленнее она убивает. Но убивает почти всегда.
Янгред промолчал, а Лисенок не сразу сумел продолжить: тоже краем глаза заметил кровь в тазу. Потупился: явно боялся собственных слов и чужого лица, боялся комнаты, боялся валящего оттуда дыма и движущихся фигур. И правильно боялся.
– Яд на метеорной крошке, – он судорожно сглотнул. – Из Цветочных королевств. Говорят, Эндрэ убили таким, видишь, как кожа одновременно сереет и светится? – И снова он себя пересилил, посмотрел на Хельмо. Покачал головой: – Шансов…
– Он принял совсем немного, если я понимаю правильно, – перебил Янгред. – Он очень сильный. И прошло мало времени.
Из комнаты повеяло сквозняком, а ягелем запахло сильнее, кислее, до рези в носу. Теперь, когда он прогорел, эллинг открывали окна и прогоняли остатки дыма. Кто-то что-то толок в ступке, кто-то тащил еще таз. Опять кровь пускать будут? Хайранг словно сжался.
– Прекрати скулить раньше времени, – сухо велел ему и себе Янгред и попытался отвлечься на что-то насущное: – Как там бояре-то? Бунта нет?
– Многие поняли. – Лисенок с усилием расправил плечи. – Царь же сам повинился. А он там бормочет, раскачивается… – Глаза блеснули уже иначе: не болью, ужасом. – Кажется, тоже не жилец. Обезумел, даже показания дать не сможет, если… если… – То ли от сквозняка, то ли от своих же пророчеств Хайранг вздрогнул, запнулся и, как Инельхалль в пиршественной зале, стал вдруг похож на ребенка. – Янгред, что делать? Ты хоть понимаешь, в какой дряни мы оказались по самое горло?! Это грубое вмешательство в дела другого государства! Это… это же почти…
Интервенция. Да. Только без единого выстрела по жертве. И с такими выстрелами в грудь от нее самой, что вряд ли уже оправишься.
Янгред безнадежно обернулся. Хельмо пришел в себя, но метался на постели в горячке; его руки пытались перевязать. Кровь, уже светлая, нормальная, пропитала всю перину и подушку. Волосы занавесили лицо, скрыв чудовищное, неестественное свечение.
– Царь-то тварь… – пробормотал Янгред, едва слыша, что там шепчет Хайранг.
– Что?..
Но ответил он не сразу, головы тоже не повернул: смотрел за происходящим в комнате. Монахиня присела подле Хельмо и удержала с удивительной для хрупкого сложения силой, вторая влила в рот то, что было у нее в ступке. Первая стала бережно, говоря что-то, наклонять его голову над тазом, удержала за плечи. Рвота пошла кровавая. Хайранг, тоже явно заметив это, едва ли не завыл.
– Ему конец… И нам…
Его