том, как он лично бился с Самозванкой. Странную-то странную, не все в нее верили, но Янгред, кажется, да, и Хельмо тоже, вспоминая роль в этой истории Злато-Птицы и пару швов у Лусиль на лице. Да и красочно, гладко Тсино рассказывал. Такое сложно выдумать, даже ребенку.
– Правда… – он смутился: вспомнил последнюю вещь, которую должен сообщить, – ты, и никто из вас, не приглашен. Ну, именно завтра. Не обижайтесь, это не знак нерасположения, просто первым будет что-то вроде семейного праздника, а уж потом…
Янгред окаменел, глаза его сузились. Настолько оскорбился? Хельмо снова обругал себя: ну мог ведь больше настаивать, мог даже сказать дяде какую-нибудь глупость вроде «Я без него никуда, он мне теперь как брат». Иноземцы все-таки, щепетильные люди… наверное, у них какие-то свои церемониалы, связанные с праздниками правителей. Вроде того, что сюзерен обязан пригласить всех-всех вассалов.
– Извини… – начал он, но Янгред перебил, и стало ясно, что волнует его иное:
– Семейного праздника в сотню гостей? Бояре, воеводы, семьи…
Хельмо только фыркнул:
– Ну, у нас свои представления о семье! Чего, не заметил?
Янгред молчал. Точно порывался опять сказать что-нибудь в духе недоверчивого дикаря. Вроде «Надевай туда кольчугу», «Ничего не ешь там», «Сбеги до полуночи». Этого не хватало! Хельмо постарался скорее отвлечь его и развеселить:
– И, кстати, мне не только поэтому надо там быть. Я кое-что хитрое задумал…
Вроде удалось: Янгред заинтересованно поднял брови.
– Что же, м-м-м? Украсть чего или кого?
– Да ну тебя! – Хельмо рассмеялся. – Хотя… в какой-то мере. Мне, как ты помнишь, надо выполнить обещание, данное Черному Псу. Так вот, он хочет перо Злато-Птицы – для Имшин: по поверьям, сияние излечивает безумие. Да только дядя в его нынешнем настроении не поймет, может поскупиться, вот я попросил Тсино достать нам одно. Завтра на пиру он мне его как раз отдаст.
– Оно же светится так ярко! – Янгред тоже усмехнулся. Хельмо хмыкнул:
– Спрячу под рубашку, буду сам светиться. Все напьются и подумают, им чудится. Все как в той легенде.
Янгред задумчиво глянул на него поверх чаши. Улыбка его медленно гасла. Ненадолго, похоже, он дал увести себя от унылых дум.
– О боги. Может, все-таки проще попросить перо у самого царя, просто позже? Обожжешься еще…
Но Хельмо ждать не хотел. Ему не терпелось расплатиться еще с одним союзником, так много для него сделавшим. Черный Пес его, конечно, не торопил, хорошо проводил в столице время, но обязательство маячило в уме навязчиво, да и за Имшин было тревожно. А ну как правда выздоровеет? Порадуется, что кончилась война, покается перед дядей, мальчишки ее перестанут мотаться по морям неприкаянные… И Хельмо бодро помотал головой, не преминув припомнить Янгреду глупые домыслы:
– Ты что же это? А ну как дядя перо отравит? Совсем страх потерял?
Янгред улыбнулся, качая головой. Не было похоже, что ему смешно, но он пробормотал одно: «Ну хоть не напивайся, от этого тоже умирают», – и сам же разлил по чашам остатки медовухи. А потом, чокнувшись снова, все-таки не выдержал – добавил:
– Будь там поосторожнее все-таки, а? – Ничего поучительного и злого в голосе не было, только усталость. И Хельмо, сжалившись, пообещал:
– Постараюсь. – Он решился и добавил: – А ты будь к нам потерпеливее, ладно? Тебе тут жить, если не передумаешь. Не только со мной, Бурго и прочими людьми, которые тебе нравятся. С дядей тоже.
Янгред, не сводя с него взгляда, кивнул. Ответил в своем духе: кровь застыла в жилах.
– Главное, чтобы вы жили.
Хельмо уверил, что так и будет, и залпом допил приторно-сладкий мед. Звезды горели уже ярко, как алмазы. Становилось все холоднее. Скоро с крыши они ушли.
4. Чароит
Он приходит на двор без приглашения и не тратит на экивоки больше двух фраз. Говорит просто, будто явился за ему одному принадлежащей вещью:
– Ну, пора мне завет отца его выполнять. Воеводство написано ему на роду.
Больно отдаются простые слова, тем больше, когда за ними следует упрек:
– Ты вон все равно женишься, тебе с молодкой уже не до него. Все видят.
Все. А главное, он сам. Но глаза, эти глаза… светлые, на иноземный манер подведенные, незлые, но дерзкие… глаза хозяина. Хозяина, который и не помнит, как был чумазым рабом.
– На роду, – голос Хинсдро пока верен, и на верхней ступени крыльца он возвышается гордо, – никому ничего не написано, кроме царевичей. Не понимаю я, о чем ты.
Усмехается Грайно, оглаживает тонкие усы. Внизу стоит, а глядит свысока.
– Брось, – тона не повышает, ласков даже, мол, «Сам подумай». – Видишь же, он подле стрельцов вечно шатается, интересуется…
Как и многие дворовые мальчишки. Или все же нет, чаще? И сейчас ведь где-то там, возле пушек играет. Не во что попало, а в войну.
– А что, ты его хочешь… – Тут Грайно фыркает, наступает, – за книги посадить? И за счеты? Не в Думу же его прочишь? А то, может, в монахи? – Смеется, не презрительно, а заливисто, словно дитя. Представить не может такой судьбы для мужика.
– Кто знает, он еще мал… – Но голос предает все же, падает немного. И Грайно ловит это, шагает ступенькой выше. Напоминает прохладно и деловито:
– Не опоздай, вот мой совет. В этом возрасте начинается ратное ученичество, и я повторю: родители хотели для него именно этого. И… – он медлит, – Вайго хочет. Он обе ветки вашего рода любит, и головастую, и боевую. Но любит порознь. Прими это.
В волосах его васильковый бабий венок, ухмылка – наглая. И не удержаться:
– А ты все свои желания прикрываешь желаниями царя? – Рвутся и дальше горькие вопросы. – И почему так жаждешь, чтоб и Хельмо однажды сложил голову? Что не уймешься-то никак? Мало тебе…
Темнеют глаза Грайно, раздуваются ноздри. И слова про царя его задели, и попрек насчет Элии. А ну как ударит? После пиров между думными и ратными случались и не такие ссоры, большинство царевых любимцев из тех, что с оружием, не гнушались за него схватиться. Впрочем, Грайно среди них был на особом счету не просто так, склоки чаще разнимал, чем затевал. Как и Хинсдро. За это они друг друга прежде уважали.
– Ладно, – опять вдруг улыбается воевода, щурится и словно уступает. – Ладно, правда, не мне решать… Но и не тебе. Ну давай спросим, что ли? Эге-ей! Хельмо!
И он, вдруг стремительно и грациозно развернувшись, первым шагает с крыльца – навстречу забежавшему во двор мальчику, что тащит под мышкой деревянный меч. А тот, ошалело замерев, роняет игрушку и поднимает огромные глаза. Не со страхом,