Читать интересную книгу Былицы - Валерий Свешников

Но и то случались казусы. Так, я однажды поспешал домой и при входе на лестницу держал вытянутые вперед руки не так, как следовало бы, а немного по-другому, поэтому массивная дверь угодила аккурат промеж рук и хорошо засветила мне в лоб. Были очень яркие впечатления, надолго запомнил, что такое искры из глаз. Зато потом стал более осторожным.

С этой лестницей у моих двоюродных сестер – Тани и Люси Волоцких – были свои приключения. Таня (по-нашему Тюнтя) – девочка немного порывистая и неуравновешенная – нашу лестницу преодолевала слету, почти с разбегу и даже с некоторым визгом, вроде небольшой сирены. Весь дом, естественно, слышал этот момент возвращения Татьяны. Это почти сигнал: «Все дома – двери можно запирать!» Однако этот скоростной подъем был чреват неожиданными препятствиями.

Ведь бывало, в темноте и относительном покое там задремывал какой-нибудь пьянчужка. Тогда к визгу Тани добавлялся испуганный ор этого пьяницы. Он ведь тоже человек и не мог выдержать такой неожиданной атаки, когда вдруг в полной темноте кто-то с криком нападает на него, да еще и пытается потоптать или влезть на него без спросу. С трудом можно представить, каков был вопль испуганной Тюнти! Часто этих пьяниц спасала от натиска Татьяны сама крутизна лестницы – они скатывались по ней и с криками убегали. Но не всегда.

Бывало сон этих «гостей» был так крепок, что их ни криком не возьмешь, ни прогулкой по частям тела не испугаешь. Тогда приходилось прерывать его сладкие сны и выгонять «гостя» на свежий воздух.

С Люсей Волоцкой, сестрой Тани, случались подобные казусы, но реже. Она была совсем другой. Прежде всего потому, что у Люси была няня – Уба (Люба Красильникова), дальняя наша родственница, уже довольно пожилая. Она беззаветно любила свою Люсю и всегда ждала ее возвращения домой. Поэтому никакие пьяницы не имели шанса прикорнуть на нашей лестнице – их изгоняла Уба на первых подступах и попытках устроиться на ночлег. И хотя Уба была невелика ростом и на вид довольно щуплая, но сила любви к воспитаннице помогала преодолеть и страх, и свою немощь. Бывало, что и этого напора не хватало, тогда Уба просила помочь моего отца, если он был в это время дома. Позднее и мне приходилось заниматься подобными «санациями», но, надо сказать, к 1956—57 гг. в Вологде уже стало спокойнее.

Чердак нашего дома – это просто волшебная пещера Аладдина, настолько много таинственных и необычных вещей там находилось. Иконы, вынесенные в период борьбы с религиозными пережитками, оказались настолько оригинальны, что их с удовольствием забрали в наш краеведческий музей. Мы по глупости отнесли их после приступа какого-то антирелигиозного обострения. Иконы были довольно большими по размеру. Теперь мне кажется, что это не домашние иконы (они сохранились, слава богу), а списки из соседних церквей. Мой дед Александр Алексеевич Свешников был набожным человеком, может, даже был старовером. Судить об этом теперь трудно – слишком много воды утекло. Надо было бы пораньше спохватиться, да и начать расспрашивать близких. Я же начал интересоваться этой стороной жизни, когда уже почти не осталось в живых свидетелей истории нашего рода. Вот уж верно – русский задним умом крепок.

На верхних полках чердачных закутков обнаружилось много отличных книг и журналов. Очень заинтересовала «Нива» и литературные журналы. К сожалению, как во многих семейных библиотеках, ряды журналов и книг несли потери, часто невосполнимые. Но все-таки многое оставалось – Ф. Купер, Ж. Верн, Д. Дефо стали любимыми книгами. А скольких невыученных уроков стоили мне эти книги! Надо признать, что читать я всегда любил, а тут такие книги в полном моем распоряжении. Читал даже ночами под одеялом.

К счастью, среди книг попадались тетради, приходо-расходные книги бабушки и дедушки, письма и прочая бумажная канцелярия – короче, архив. Так я нашел бумаги по передаче владения домом моему деду – Свешникову Александру Алексеевичу. Нашел записи деда по ведению строительства флигеля во дворе нашего дома. Там же были тетради и рисунки папы и его братьев и сестер. Отец учился на землеустроителя, и поэтому встретились красивые рисованные карты с практических занятий в училище.

Среди старых вещей попадались весьма интересные предметы, назначение которых не сразу угадаешь. Так, удивил рубель – гладильное устройство. Снегоступы и крепления для охотничьих лыж – пьексы. Машинка для набивки папирос, правилки для перчаток и шляп и многие другие забавные устройства из быта наших предков долго оставались загадочными механизмами. Ломберный столик впоследствии перекочевал с чердака обратно в комнаты. Он оказался весьма удобен в качестве небольшого письменного стола. Клетка для птиц тоже оказалась несколько раз востребованной. Она была искусно сделана и очень удобна, но иногда не хватало моего умения выхаживать слетков-птенчиков, во множестве попадающихся в начале лета. Я мнил себя их спасителем и мечтал вырастить птенцов и отпустить на волю, а на деле оказывался их могильщиком. После 7—8 класса я уже понимал, что вырастить птенца – дело хлопотное и часто бесперспективное.

Моя квалификация «выращивателя птенцов» поднялась впоследствии настолько, что во время службы в армии спас одного утенка, захлебнувшегося в большом чайнике. Попали они в чайник, конечно, не случайно, так как этих утят зачем-то наловили ребята из моего отделения. Я их пожурил и велел отпустить там, где утят поймали. Один утенок не понял, что помощь подоспела, и нырнул вглубь большого алюминиевого чайника. Видимо его привлек свет, попадающий через носик чайника – ура, есть выход! Но носик узок был для малыша, и он, бедолага, застрял в устье. Я вытащил его тельце и стал делать искусственное дыхание. Птенец был такой нежный и беззащитный, что я боялся переломать ему ребра. Однако через несколько секунд утенок начал дышать, потом открыл глаза и встал на ноги. Я отнес малыша к его друзьям и те приняли его, а вскоре и утка-мать подлетела и подала голос – значит, все в порядке.

Большое впечатление производила утварь – духовые утюги, карбидные фонари и лампы, медные чайники и кофейники, вазы из фарфора, хрусталя и стекла, подсвечники и посуда. Меня удивили игрушки – железная дорога с «настоящими» паровозиками, вагончиками и рельсами. Оловянные солдатики, елочные игрушки, детская посуда, разнообразные коньки и много других волшебных вещей просто завораживали. Поэтому забираться на чердак с папой было большим удовольствием. Отец знал историю почти каждой вещицы и очень интересно о них рассказывал. Хорошо, что уже прошли те времена, когда могли за барские ухватки привлечь к ответу. Слава богу, что хоть немногое от былого уклада сохранилось. Некоторые вещи оказались неожиданными даже для отца. Так, я как-то нашел револьвер, завернутый в тряпку и засунутый между трубой и крышей. Понятно, что это серьезный аргумент для милиции при каком-либо казусе. Отец молча забрал револьвер и сказал: «Ты ничего не видел, понял?» Я ничего и не видел, особенно после случившегося. Больше этот револьвер никогда не появлялся на виду. Думаю, что для отца эта находка также была неожиданной.

Среди чердачных находок были и игры. Был набор приспособлений под названием «Серсо». Он показался таким нелепым и ненужным, что так на чердаке и остался. А вот крокет и бильярд нам приглянулись. Крокет, правда, недолго привлекал нас – примерно два лета. Потом мы подросли, появились городки и другие разнообразные подвижные игры. В девятом – десятом классах летом играли в наш бильярд. Этот бильярдный стол смастерили братья Свешниковы и хранили его на чердаке.

Кто-то из родни, видимо, увлекался траволечением, не иначе. В одном чулане (а их было три) под потолком висели мешочки с травами, корешками и еще какими-то частями растений – почками, листьями или плодами. Отец не мог припомнить, кто мог заниматься таким промыслом, а жаль. Узнали бы о нем, и появилась бы еще одна страница воспоминаний.

Кстати, о чуланах тоже можно сказать кое-что интересное. В них стояли лари и комоды или что-то подобное. Эти громоздкие сооружения (как их только на чердак затащили!) имели большое количество ящиков, ящичков, полочек и закуточков. Все они были снабжены удивительными ручками из фарфора и стекла. На многих из них виднелись надписи с незнакомыми буквами – с ятями, ерами и ижицами. Потом я научился читать книги с дореволюционной орфографией, и тогда эти надписи стали понятными.

В чуланах было несколько картин, всего скорее репродукций. Одна из них на меня произвела большое впечатление. Это сцена охоты на бизонов где-то в американских прериях. Конечно, это не охота, а избиение беззащитных животных. Именно кровь и горы тел бизонов и вызывали некую оторопь. Остальные репродукции – это натюрморты и пейзажи. К сожалению, за долгое время нахождения в не самых лучших условиях краска картин потрескалась и местами осыпалась. А жаль, особенно теперь.