первом этаже Хорнблауэр и его конвоиры столкнулись с графом, которого тоже сопровождала охрана. Обе группы остановились.
– Сын мой, сын, – сказал граф, – прости меня за все.
Хорнблауэр почему-то совсем не удивился, что граф называет его сыном. Он машинально ответил так же:
– Мне не за что вас прощать, отец. Это я прошу вашего прощения.
Что заставило его опуститься на одно колено и склонить голову? И почему старый вольтерьянец и вольнодумец протянул к нему руку?
– Да благословит тебя Бог, сын мой. Да благословит тебя Бог.
Они направились каждый в свою сторону; и когда Хорнблауэр обернулся, граф уже дошел до конца коридора. Миг – и сухощавая фигура исчезла из виду.
– Его расстреляют завтра на рассвете, – сообщил адъютант, открывая дверь в большой зал.
Клаузен сидел все за тем же столом, по обеим сторонам от него расположились по три офицера, и еще два офицера помладше, с бумагами, на противоположных концах стола. Когда Хорнблауэр подошел, офицер в одном конце стола поднялся и спросил:
– Ваше имя?
– Горацио, лорд Хорнблауэр, кавалер досточтимого ордена Бани, коммодор флота его британского величества.
Члены трибунала переглянулись; офицер за дальним концом стола – видимо, секретарь – принялся лихорадочно водить пером. Тот, кто задал вопрос – очевидно, прокурор, – повернулся к судьям:
– Арестованный признал свою личность. Насколько мне известно, он уже сделал это ранее в присутствии генерала Клаузена и капитана Флери. Его внешность также соответствует описанию. Таким образом, его личность считается доказанной.
Клаузен глянул на других судей. Те кивнули.
– В таком случае, – продолжал прокурор, – мне осталось лишь предъявить вердикт военно-полевого суда от десятого июня тысяча восемьсот одиннадцатого года, каковым упомянутый Орацио Орнблор был заочно, по причине его бегства, приговорен к смертной казни за пиратство и нарушение законов войны; вердикт утвержден четырнадцатого июня того же года его императорским и королевским величеством Наполеоном. Заверенные копии лежат перед судьями. Я прошу привести приговор в исполнение.
И вновь Клаузен взглянул на судей, и вновь те кивнули. Некоторое время генерал глядел в стол и барабанил пальцами, затем поднял голову и заставил себя посмотреть Хорнблауэру в глаза. С неожиданной ясностью тот понял, что Бонапарт слал Клаузену приказ за приказом: «Хорнблауэра схватить и расстрелять на месте». Голубые глаза явно смотрели виновато.
– Приговор военной комиссии, – медленно проговорил Клаузен, – упомянутого Орацио Орнблора расстрелять завтра на рассвете, сразу после казни бунтовщика Грасая.
– Пиратов вешают, ваше превосходительство, – вмешался прокурор.
– Приговор военной комиссии: Орнблора расстрелять, – повторил Клаузен. – Уведите арестованного. Заседание объявляю закрытым.
Итак, это произошло. Хорнблауэр, поворачиваясь к выходу, знал, что все взгляды устремлены на него. Он хотел бы выйти широким шагом, гордо подняв голову, но мог лишь торопливо ковылять, опустив плечи. Ему не дали сказать ни слова в свою защиту, и, может быть, так даже лучше. Он бы запинался и мычал, поскольку не подготовил речи. Вот и ступени в подземелье. По крайней мере, его расстреляют, а не повесят, но будут ли пули безболезненнее стягиваемой на шее веревки? В камере было совершенно темно. Хорнблауэр нашел в темноте соломенный тюфяк и сел. Это полное поражение – с такой стороны он еще дело не рассматривал. Бонапарт выиграл последний раунд борьбы, которую Хорнблауэр вел с ним последние двадцать лет. С пулями не поспоришь.
Тюремщики принесли три свечи, и в камере стало очень светло. Да, это поражение. С горьким презрением к себе Хорнблауэр вспомнил, как гордился жалкими словесными победами над адъютантом. Глупец! Граф приговорен к смерти, а Мари… о, Мари, Мари! На глазах выступили слезы, и он торопливо повернулся на тюфяке, чтобы тюремщики их не увидели. Мари любила его. Безумие – вот что ее сгубило. Его безумие – и превосходящий гений Бонапарта. Боже, если бы только прожить эти три месяца заново! Мари, Мари! Хорнблауэр чуть было не закрыл лицо руками, но вспомнил, что на него смотрят три пары глаз. Пусть никто не скажет, что он умер как трус. Ради маленького Ричарда, ради Барбары он должен держаться. Барбара будет любить Ричарда и заботиться о нем, – в этом Хорнблауэр не сомневался. Как она будет вспоминать покойного мужа? Барбара узнает – догадается, – зачем он поехал во Францию, поймет, что он ей изменил, и будет сильно страдать. Коли так, она не обязана хранить верность его памяти. Она вновь выйдет замуж. Молодая, красивая, богатая, с прекрасными связями – конечно выйдет. О боже, это было еще мучительнее – воображать Барбару в объятиях другого мужчины, смеющуюся от счастья. А ведь он изменил ей с Мари. О, Мари…
Ногти вонзились в ладони, так крепко он сжал кулаки. Оглянувшись, Хорнблауэр поймал на себе взгляды тюремщиков. Нельзя выказывать слабость. Если бы не начался ливень, если бы Луара не разлилась, он был бы свободен, Мари – жива, а мятеж продолжался бы. Лишь объединившись, злой рок и гений Бонапарта сумели его одолеть. Сражения в Бельгии… может быть, бюллетени лгут о победах Бонапарта. Может, эти победы не решающие. Может, не удержи он в Ниверне дивизию Клаузена, они стали бы решающими. Может быть… какой он глупец, что утешается подобными фантазиями! Он умрет, он разрешит ту загадку, о которой лишь изредка позволял себе думать. Завтра – уже через несколько часов – он ступит на дорогу, пройденную столькими до него.
Зажгли новые свечи – старые догорели. Неужели ночь проходит так быстро? Скоро рассветет – в июне светает рано. Он встретился взглядом с одним из тюремщиков, тот быстро отвел глаза. Хорнблауэр заставил себя улыбнуться и тут же понял, что улыбка – кривая и вымученная. Шум за дверью. Не может быть, чтобы пришли за ним! Так и есть. Загромыхала щеколда, дверь открылась, вошел адъютант. Хорнблауэр попытался встать и, к своему ужасу, понял, что ноги не слушаются. Снова попробовал встать, снова безуспешно.