Но простые смертные, немногие, кому удавалось в те дни подходить к ней, хотя бы ненадолго, возможно близко, начинали сейчас же ее искренне любить и уважать. Таких людей было мало: несколько десятков раненых офицеров и солдат из ее лазаретов, кое-кто из дворцовой прислуги и служащих в ее санитарных поездах и других учреждениях, связанных с ее именем и ее непосредственной деятельностью.
Правда, эти люди все были незначительны по своему положению, и их восторженное отношение заглушалось почти всеобщей враждебностью остальных. Но они были осколком с того же самого русского общества, со всеми его достоинствами и недостатками, имевшими только счастливую возможность ближе узнать государыню, а узнав ее ближе, лучше и оценить.
Как все могло бы быть иначе, если бы такая возможность была предоставлена и остальным!
О каком-то сильном немецком влиянии, существовавшем якобы при Большом Дворе у нас до войны, совершенно не говорили, да и смешно было бы о нем говорить. Надо было слышать интонацию голоса государя, когда он говорил о преимуществах всего русского, или видеть, с какой привязанностью относилась императрица к России и нашим русским обычаям, чтобы убедиться, что такого влияния не могло существовать.
Но с началом войны в числе многих небылиц распространился нелепый слух о наличности тайной немецкой партии, руководимой императрицей. Никто, конечно, не задавал себе вопроса, что если такой партии не могло образоваться в мирное время, то каким образом она могла вдруг появиться во время войны, когда быть «немцем» или приверженцем немцев в те дни было самым невыгодным, бросавшим на себя тень, а кто из придворных или особо влиятельных, даже носящих немецкую фамилию, смог бы решиться на такое самоунижение. Было поэтому много лиц не придворных, переменивших свои немецкие фамилии на выдуманные русские. В России было действительно всегда много, как в войске, в гражданской службе, так и при Дворе, людей немецкого происхождения, в особенности балтийцев. За ничтожным исключением все они многими поколениями сжились с Россией, считали ее искренно своей Родиной и остались ей и трону верными до конца войны. Пролитая ими обильно кровь за российское государство и за своего императора наглядно доказывала как их верность своему долгу, так и горячую привязанность к Родине. Вместо признательности, как известно, коснулось и этих людей неразборчивое подозрение. Государыня и государь это чутко сознавали. Им были неприятны огульные преследования в большинстве невинных людей, и они не раз высказывали раздражение на драконовские меры, принятые в этом отношении ставкой великого князя Николая Николаевича. Для них и во время войны все верные подданные были равны, несмотря на их нерусские фамилии. В угоду молве они не удалили этих верных престолу людей из своей ближайшей свиты, но это, конечно, не значило, что они подпали под их «тонко скрытое немецкое влияние». Их раздражение на Германию, начавшую войну, было велико и порою доходило до мелочей. Я вспоминаю, как в первые же дни императрица приказала всей дворцовой прислуге «немедленно снять все Гессенские ордена и медали», не говоря уже об остальных германских знаках отличия. Ее отношение к попыткам Германии через ее брата, Машу Васильчикову и датского деятеля заключить сепаратный мир, уже известно теперь всем – оно было не менее стойким по верности союзникам, как и у ее супруга.
Мне многое хотелось бы еще сказать о бедной дорогой государыне, уже теперь многими из русского простого народа за ее страдальческую судьбу и горячую веру приравненную к святым. Но мои лирические строки вряд ли кому будут нужны, кроме меня самого.
Скажу только, что превратные русские суждения того времени сказались превратными толкованиями и у иностранцев.
Заключая свою характеристику императрицы Александры Федоровны, Moris Paleologe говорит: «Она принесла несчастье самой себе, своему мужу, своим детям и своей стране… Над всеми ее действиями тяготеет проклятие. Невольно вспоминаешь, думая о ней, о самых фатальных героинях греческой трагедии. Как бы ни судить о ее политической роли, она как человек, как женщина не может не вызвать в нас чувства бесконечной жалости…»
Не только жалости, добавлю с убеждением я, но и чувства удивления ее высокими нравственными качествами, ее горячей, не охлажденной испытаниями веры, к ее постоянным стремлениям к самоусовершенствованию, к ее дальнозоркому тонкому пониманию необходимости самодержавного строя для России. Она более чутко, чем все общество, оценивала тогдашних людей, стремившихся к власти и столь оказавшихся ничтожными в дни Временного правительства. Ее заблуждения в этом отношении ограничивались лишь ничтожным хитрым Распутиным да двумя-тремя министрами из числа многих. Она была верным, бескорыстным другом не только своего мужа, но и верноподданною своего государя. Своею любовью ко всему русскому она превосходила многих русских. Ее советы, за небольшим исключением, в общем были правильны, а порою и прямо необходимы. Проклятие тяготело не над ее действиями верующей до напряжения женщины, а над поступками тогдашнего общества, в особенности над стремлениями «передовых» политических кругов.
Это они, многочисленные, легкомысленные и бессовестные, а не императрица – одинокая и в своем одиночестве бессильная – принесли несчастье самим себе, своим близким и своей Родине. Это они, «просвещенные и знающие», с таким «успехом» властвовали в то время, когда русская государыня была брошена ими в тюрьму, не могла никому из них больше «мешать», а только страдать и молиться за Россию, в том числе и за них… Нет!!!
Над постоянными страданиями и молитвами, над нелицемерной любовью к близким и Родине никогда не тяготеет проклятие. Оно всегда на стороне преступников, а не на стороне их жертв.
* * *
Как я уже сказал, в государе и помимо его сана всегда чувствовалось что-то особенное, какое-то внутреннее благородство, что заставляло даже злобно настроенных людей относиться к нему при личных свиданиях с большой почтительностью и сдержанностью.
Все напечатанные рассказы лиц, передававших с самодовольством известной заслуги о своих якобы крайне резких беседах с государем с глазу на глаз и вызывавших справедливое возмущение у людей, почитавших своего императора, мне поэтому представляются все же довольно далекими от действительности. Судя по напечатанным дневникам, некоторые родственники царской семьи даже утверждали, что их резкость была намеренная, вызванная желанием вызвать самого государя на такую же ответную резкость, но если подобное намерение у них, быть может, порою и появлялось (спрашивается, для чего?!) – то, во всяком случае, в действительности в разговорах с государем не могло осуществиться. Не могло по той простой причине, что даже старшие родственники его порядочно побаивались. В скольких, иногда самых ничтожных случаях мне приходилось быть тому свидетелем и этому порядочно удивляться. Даже по своим личным делам они редко шли прямо к нему, а предпочитали прибегать к посредству его матери, брата, а иногда и сестер. Даже в безудержные предреволюционные дни в обычных разговорах о государе с другими в интонации их голоса, несмотря на сильное раздражение, все же чувствовалась известная осторожность, смешанная с опаской. Уже одна эта интонация – ее надо было слышать – сводила на нет все предположения о возможной резкости при личных свиданиях. Да и сам государь в разговорах с ним никому не позволил бы быть грубым, несмотря на всю мягкость его натуры. В этом отношении рассказ А. А. Вырубовой как будто противоречит моим доводам. В своих воспоминаниях она говорит: «После убийства Распутина великий князь Александр Михайлович заявился со старшим сыном во дворец. Оставив сына в приемной, он вошел в кабинет государя и требовал от имени всей семьи прекращения следствия об убийстве, в противном случае он грозил чуть ли не крушением престола. Великий князь говорил так громко и дерзко, что голос его слышали посторонние, так как он почему-то даже и дверь не притворил в соседнюю комнату, где ожидал его сын…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});