В целях истины я должен сказать, что этот рассказ во многом ошибочен. Я сам находился в тот день, будучи дежурным, в приемной комнате, рядом с кабинетом, где в те часы государь принимал великого князя. Я могу засвидетельствовать, что дверь в то время была плотно прикрыта, что около нее, как обычно, стоял камердинер и что разговор происходил настолько негромко и, вероятно, сдержанно, что у нас не было слышно ни одного слова. Да и государь принимал тогда великого князя всего в течение нескольких минут.
Когда Александр Михайлович вышел из кабинета, судя по его лицу и разговору со мной, он казался очень озабоченным, но отнюдь не возбужденным. В тот же день приезжал во дворец и великий князь Павел Александрович, желая пояснить, что его сын, великий князь Димитрий Павлович, хотя и был в Юсуповском доме, но физически лично в убийстве Распутина не участвовал; что было действительно верно и очень успокаивало великого князя.
Великий князь Павел Александрович был очень удручен, но в разговоре с нами, находившимися в приемной, очень почтительно и, по моему впечатлению, и любовно относился к государю. Нельзя того же сказать о молодых, совершенно юных князьях.
Упоминая здесь об «особенной грубости», проявленной якобы некоторыми лицами в их личных общениях к государю и не получившей якобы должного отпора, мне невольно вспоминается еще одно обвинение, которое так же легко могло оказаться спутанным. Это обвинение генерала Рузского в том, что, требуя настойчиво от государя отречения – что, безусловно, верно, – он «не только позволил себе при этом кричать на Его Величество, стучать кулаком по столу, но и даже топать ногами».
Сам генерал Рузский с негодованием отвергал подобные нападки на него, клятвенно утверждая, что ничего подобного не было. «Я знаю, что обо мне это рассказывают, – говорил он незадолго до своего убийства С. Н. Вильчковскому, – и притом ссылаются на слова самого государя. Даю вам слово на этом кресте (он носил ленту ордена Св. Георгия), что это гнусная клевета и на меня, и на самого государя».
Я лично, находясь в те дни с Его Величеством в Пскове и Могилеве, негодуя всем своим существом на генерала Рузского, слыша и видя многое, все же подобных обвинений ни от государя, ни от сотоварищей по свите тогда не слышал. Я ознакомился с ними через долгое время лишь из двух разговоров: одного, полковника Казанского, сообщенного мне знакомым генералом, и другого, печатного, гр. П. Гендрикова. Оба ссылаются на собственные слова государя, сказанные Его Величеством своей матушке при их последнем свидании в Ставке.
Я, конечно, ни на мгновение не сомневаюсь ни в точности слов, переданных Ее Величеством рассказчикам, ни в том, что смысл этих слов именно так, а не иначе, должен был быть воспринят государыней, – и все же мне представляется, что тут соединено совершенно невольно в одно два различных, но бывших в действительности обстоятельства.
Заподозрить меня в каком-либо сочувствии (кроме его мученической кончины) к генералу Рузскому, которого я считал и считаю если не самым главным, то самым непосредственным и самым настойчивым виновником отречения моего государя от престола, конечно, никто не сможет. Но генерал Рузский вскоре погиб, зверски изрубленный большевиками, предоставив нам, как своим единомышленникам, так и врагам, самим рыцарски разобраться в верности его данных под клятвою утверждений, в которых он упоминает и имя государя.
Именно это упоминание, могущее бросить некоторую тень на светлый для меня облик моего императора, и заставляет меня задуматься и возобновить подробные мои впечатления от тогдашних дней. Вспоминая сейчас с отчетливостью то время, вплоть до внешности генерала Рузского, его движений, его слов, даже интонации его раздраженного голоса, мне лично представляется, что он при всей своей настойчивости и при всем своем возбуждении был до известной степени осторожен, а потому и не мог «топать ногами» и «стучать кулаком» при своих словах, обращенных им прямо в лицо государю. Не мог – по той главной для меня причине, что подобной дерзости ему не позволил бы сам государь, в каком бы угнетенном состоянии Его Величество в то время ни находился. Иначе это было бы совершенно не схоже со всем его внутренним, полным спокойного достоинства обликом.
С намного большею легкостью Рузский мог бы кричать и топать ногами на кого-либо из лиц свиты, в особенности на меня, простого флигель-адъютанта, «осмелившегося наперекор его приказанию» не допустить Гучкова и Шульгина до предварительного сговора с ним; но и тут он ограничился какой-то старчески-раздраженной фразой, обращенной притом не ко мне, а в пространство.
Но «возвысить голос» и «стучать кулаком по столу» он, конечно, все же мог, и все это, без сомнения, и проделал, но говоря во время докладов лишь о раздражавших его вещах и людях, а отнюдь не обращая своего возбуждения в лицо своего императора. Противный случай заставил бы государя – повторяю еще раз – немедленно прервать его «доклад» и прекратить с ним всякие дальнейшие сношения. В этом отношении особенно показательным должен был бы явиться ответ на вопрос: в какой день и в какие часы являлась у генерала Рузского возможность проявить подобную неслыханную грубость, настаивая именно на отречении? Перебирая в своей памяти все возможности, я останавливаюсь только исключительно на одной: это могло быть лишь 1 марта поздно вечером, когда вопрос об отречении еще и не поднимался, а шел разговор об ответственном министерстве, и Рузский, по его собственным словам, «с жаром высказывал государю все то, что думал как об отдельных лицах, занимавших ответственные посты, так и об ошибках общего управления и деятельности Ставки». Но и после такого возбужденного доклада Его Величество принимал у себя генерала Рузского два или три раза по разным случаям, доказывая тем, что предыдущий доклад не выходил из рамок хотя бы внешнего приличия.
Обо всем том, что произошло в Пскове, государь, конечно, поведал своей матушке, рассказал ей подробно и о возбужденной настойчивости Рузского, «стучавшего кулаком и топавшего ногами» во время разговора с Его Величеством. Но это буйное негодование, безусловно, относилось не к часам отречения и не к Его Величеству лично, а к «отдельным лицам управления, занимавшим ответственные посты, и к деятельности генерала Алексеева», которого он очень не любил. Поэтому государь и мог так «хладнокровно и спокойно» – как рассказывал, вероятно, правдиво Рузский – «с ним соглашаться, многое ему объяснять и многое у него оспаривать». Все остальное, мне думается, было невольно, по кажущейся правдоподобности, с течением времени спутано.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});