Они оба не были и не могли быть «демократами» в том узком, всегда несправедливом, полном ненависти к высшим классам населения смысле, какими их хотела бы видеть тогдашняя воинственная общественность. Но они всею душою любили свой народ в полном его объеме, с силою и благородством, дающимся лишь немногим – только избранным аристократам по духу и крови. Строго говоря, настоящий самодержец уже по одному своему положению невольно объединяет демократизм и аристократизм в одно целое. Эту «невольность» признавал и такой «передовой человек», как Вольтер.
Быть и сознавать себя русскими было не только их гордостью и радостью, но тою необходимостью, без которой, по их искренним выражениям, у них «терялся бы смысл существования». Они «не понимали для себя возможности жить вне России». Они старались любить всех хороших людей, не разбирая национальности, но русские для них всегда бывали несравнимо лучше всех. Их особенно сердило, когда отдавалось предпочтение не русским, а иностранным товарам и хвалился не русский труд.
Я вспоминаю один разговор с государем после прочитанных Его Величеством «Собственноручных записок Екатерины II», где она, рассказывая о перенесенном ею во время болезни кровопускании, радовалась, что «хотя она и совершенно обескровлена, но зато у ней не осталось больше ни одной капли немецкой крови, и она стала совсем русскою». На государя эти слова произвели большое впечатление. «Какая изумительная женщина она была, – говорил мне государь, – даже судя по этим ее шутливым словам. Я так понимаю ее радость при всяких обстоятельствах не только быть, но и сознавать себя русским…»
* * *
Говорили все или почти все, в том числе и большинство родственников, что государь всецело подпал под влияние императрицы, но говорили, по моему искреннему убеждению, опять совершенно голословно. Никто из этих громко возмущавшихся или сокрушенно шептавших не мог, конечно, лично слышать своими ушами те слова, которыми императрица так «могущественно овладевала» волей своего супруга, а равно и видеть выражение лица государя во время подобных настояний. Император Николай Александрович уже с детства был не такой человек, чтобы легко подчинять свои главные убеждения убеждениями даже близких и дорогих ему людей. Он соглашался только с теми мнениями, которые не противоречили его собственным, продуманным, и если его верования часто совпадали с верованиями императрицы, то это было лишь совпадением, еще слишком далеким от «всецелой подчиненности». Насколько эти убеждения являлись у них «скверными», «не верными», «пагубными» и «не соответствовавшими росту самосознания страны», предоставляется, конечно, судить каждому по-своему. Но это были чистые верования, подкрепленные опытом отечественной истории, в которых никаких побуждений личной заинтересованности не было и помина и отказать которым в глубоком уважении было нельзя.
В выработке этого одинакового для обоих, чисто русского мировоззрения, если говорить о влиянии вообще, подчиненная роль, естественно, должна была принадлежать не государю, а императрице, почти не знавшей страны, в которой начиналась ее новая, неопытная жизнь и в знании особенностей которой ее превосходил в неизмеримо высшей степени государь.
Мне лично, имевшему несказанную радость находиться подолгу в интимной обстановке царской семьи, ни разу не приходилось видеть, чтобы императрица «диктовала свою волю» государю. Скорее наоборот, я не раз бывал свидетелем, когда, несмотря на многократные, даже очень настойчивые просьбы царицы по совершенно незначительным делам, исполнить которые было легко, государь оставался тверд в принятых решениях.
Из нескольких подобных случаев мне вспоминается сейчас один: как незадолго до «революции», когда, по убеждению всех, «никогда влияние императрицы не было так сильно», Ее Величество, по ходатайству чинов ее санитарного поезда, просила государя дать разрешение всем гражданским чинам, связанным с фронтом, «лишь только доносить» их походное обмундирование. Эти чины превратили свою одежду совершенно в форму офицеров действующей армии, что вызывало уже давно не только недоразумения, но и справедливое негодование в войсках. Я помню, что государыня днем, а затем и в течение вечера несколько раз обращалась к Его Величеству с этой очень настойчивой просьбой, ссылаясь на многие доводы, но государь со всевозрастающим неудовольствием наотрез отклонил все ее настояния и даже удалился в другую комнату.
Появившиеся столь бесцеремонно в печати частные письма императрицы к государю16 не разбивают, а скорее подтверждают сложившееся у меня в этом отношении прочное убеждение. Далеко не все, что советовала государыня своему супругу в своих письмах, им исполнялось. Как я уже сказал, были, наоборот, и слишком частые назначения, резко расходившиеся с ее желанием. В своих печалованиях и опасениях императрица как самый близкий человек, естественно, не могла удержаться в своих письмах от советов, казавшихся ей наиболее благоразумными и необходимыми, но во скольких посланиях ее из Царского Села в Ставку сказывалась горечь, что ее предупреждений «и раньше не слушались», и «не будут слушаться и впредь»…
Так называемая политика начала ее занимать, как и всех, лишь во взбудораженные дни нашей первой смуты, и в особенности в дни войны, когда началась столь самоубийственная «осада власти» и начинала чувствоваться опасность для самой царской семьи. Ни одна жена и мать не могла и не имела права оставаться равнодушной в такое время. Но императрица – я говорю это искренне – и в те дни в неимоверно меньшей степени стремилась «управлять государством», чем другие жены других мужей как из правительственных кругов, так в особенности и из тогдашнего общества.
Правда, у нее бывали, да и то крайне редко, два-три министра и некоторые люди, облеченные мало влиятельною властью, но это не она вызвала их к себе, чтобы «властно руководить» ими, а они сами добивались приема у нее, чтобы в присутствии государя поделиться с нею своими тревогами, жалобами, осведомлениями и затаенными надеждами на ее помощь в проведении некоторых, им желательных мер. Она их принимала, больше их выслушивая, чем ими руководя, соглашалась в большинстве с их доводами, говорила и писала о них государю, как писала и обо всех маленьких проблемах, до нее достигавших, но и только. В дальнейшем она была уже бессильна, так как, по ее же словам, ее советов «не слушались совсем»…
Я удивляюсь, как мог генерал Дубенский записать в своем дневнике, что «государь в полном ее (императрицы) подчинении». «Достаточно было их видеть, – говорит он, – четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на нее смотрел, как мальчик на гувернантку, – это бросалось в глаза…» В данном случае Дубенский повторял лишь дословно то ложное ходячее мнение, которое сложилось у людей, никогда не видевших ни государя, ни императрицу в их частной жизни. Впрочем, и Дубенский был из числа таких. Он видел царскую семью только в официальных случаях или лишь «на людях», когда такое подчинение, если бы оно даже существовало, и при всем желании его видеть уж никоим образом и никому не могло броситься в глаза. Как и большинство остальных, он видел в своем воображении лишь то, что хотел сам видеть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});